Марина Дяченко - Шрам

Зеркало помедлило и потемнело снова – декан отдернул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы – огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются – отсчитывают поклоны?

– Эгерт, – спросила Тория глухо, – может быть… Это ритуал? Ты знаешь, какой?

Солль молча покачал головой – само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку – и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд – и снова склонился над чашей.

Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из нее – и ни разу ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони – но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…

– Где это, отец? – снова спрашивала Тория. – Где это? Что они делают?

Декан только грыз губы, раз за разом отвоевывая ускользающее, неверное изображение.

К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец – картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.

Выстроившись вокруг высокого холма – Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом – плащеносцы, вооруженные лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели – Эгерт подался вперед, невольно выпучив глаза – желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.

– Это, – сдавленно вскрикнула Тория, – это же тот холм… Это…

Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:

– А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…

Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:

– Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времен, они призывают его… Уже призвали.

– Этот холм… – повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:

– Этот холм, Эгерт… Там похоронены жертвы чудовища, Черного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей… Черный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить… Ларт Легиар остановил Черный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий назад… Теперь некому. Теперь…

Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.

– Но господин декан, – прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, – господин декан, вы великий маг… Вы защитите город и…

Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.

– Я – историк, – сказал декан глухо. – Я – ученый… Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем… Я не великий маг! Не удивляйся, Тория… Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом – но не великим!

Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга – по городу завыли собаки.

Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.

Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжелый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжелыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.

В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились говорить вслух – и у многих в тот день было чувство, что по улицам города, по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий взгляд.

Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.

Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны, причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мертвыми, и те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой надежды на спасение.

Карантинная застава у ворот продержалась недолго – люди, видевшие спасение в одном только бегстве, снесли ее, кидаясь на пики и мечи, рыдая, умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами – и вскоре Мор навестил предместья, окрестные села, деревеньки, заброшенные хутора, и удивленные волки находили средь чиста поля легкую добычу, и сами же околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.

Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра, стражники, оставшиеся верными долгу, вышли на улицы – закутавшись в многослойные балахоны из мешковины, вооруженные изогнутыми вилами, похожими на уродливые птичьи лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие телеги с ребристыми деревянными боками стучали все тише, отягощенные множеством тел; на другой день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая, пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.

Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища людей, ожидающих спасения, день и ночь осаждали обитель священного привидения – однако окна и двери оказались замурованными изнутри, и даже тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно замазаны и закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым – но люди вдыхали его в надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.

– Глупцы, – горько говорил декан Луаян, – глупцы… Они думают спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребенок, поджигая дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснется… Окончание Времен… Для мира, но не для Лаш… Дураки. Злые дураки.

Первая волна Мора схлынула за три дня – оставшиеся в живых возомнили было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш. Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародеров – опустошая винные погреба и фамильные шкатулки соседей, предприимчивые отцы семейств хвалились добычей перед женами и детьми, а молодые парни дарили уцелевшим подружкам сорванные с мертвых рук браслеты; все они собирались долго жить – однако вторую свою трапезу Черный Мор начал с них и с их родичей.