Марина Дяченко - Преемник

– Не принимают? – спросил он деловито.

Она прерывисто вздохнула:

– Вас… примут. А…

Она запнулась. Пальцы ее оставили шнуровку и принялись за пуговку на поясе.

– Жив. На свободе.

Ее ресницы часто заморгали – как у человека, который режет лук. Он взял ее за локоть:

– Пойдем. Позови мне Эгерта.

Танталь шла рядом, странно скособочившись, боясь шевельнуть рукой, будто оцепенев от его прикосновения. Он чувствовал, как частит ее пульс; в его жизни была бездна прикосновений, правда, все в далеком прошлом. Странное создание человеческое сердце. Страх ли, страсть ли – один и тот же бешеный ритм…

Они вошли в гостиную; он выпустил ее руку и уселся на подлокотник кресла. Девчонка осталась стоять.

– Позови же, – он закинул ногу на ногу. – Позови мне Эгерта. Давай.

– Он сейчас придет, – сказали у него за спиной. Он обернулся.

Тория стояла, придерживаясь рукой за портьеру; лицо ее оставалось вполне спокойным, но обман разрушали глаза – красные, как у горничной, и напряженные, как у Танталь.

– С парнем все в порядке, – сообщил Руал сухо. – Со всеми остальными дело хуже… Тория, я не уверен, что тебе следует слушать наш с Соллем разговор.

Она резко выдохнула воздух – не то всхлипнула, не то хохотнула:

– Речь пойдет о моем сыне?

Сделалось тихо. Губы Танталь беззвучно произнесли имя.

Руал нахмурился:

– Не стоило давать ему такое имя. Это неудачная мысль… Вы думали о декана Луаяне, а получился Руал-перевертыш.

– Какой Руал? – жалобно спросила Танталь. Тория, вздрогнув, бросила на нее быстрый предостерегающий взгляд.

Он криво усмехнулся:

– Руал – это я. Руал Ильмарранен по кличке Привратник.

Ветер. Сквозняк, пахнущий пылью и старыми книгами. Тень в конце коридора; звук закрываемой двери, торопливые шаги, сейчас случится встреча – но нет, снова только тень.

Узор сплетенных веток. Полураскрытое окно, запах сырой земли и жухлой травы…

Мой отец в земле. Стальные клещи останутся в его могиле даже тогда, когда тело обратится в прах.

(Да)

Кресло посреди пустого зала. Пустое кресло, и зачем-то колодезная цепь на подлокотнике. Цепь соскальзывает с тусклым бряцанием, сворачивается на полу в клубок, будто живая…

Какой странный дом. Оплывшая свечка внутри стеклянного шара… И молчит под слоем пыли запертый клавесин. И половицы, скрипящие на разные голоса, но каждый скрип неприятно похож на слово, повторяющееся слово…

Звук захлопывающейся двери.

(Извне)

Ступеньки под его ногами стонали, повторяя одно и то же непонятное словосочетание, не то жалобу, не то угрозу. Прорицатель…

– Я никогда не прорицал, – сказал Луар вслед ускользающей фигуре.

(Но ты видел Великого Лаш)

– Но ты видел великого Лаш, – укоризненно повторил голос из-под капюшона.

В ровном и мягком голосе неуловимого собеседника Луару померещилась ирония. Немудрено, что Фагирра владел умами – такие точные и такие тонкие интонации…

– Безумного Лаш, – произнес Луар медленно. Фагирра кивнул:

– Он мог сделать это уже тогда.

(Уже тогда)

Удаляющиеся шаги. Бесшумно поворачивается дверная ручка; на старых ступеньках толстым слоем лежит песок. Ракушки и сухие водоросли, будто по лестнице давно и долго бежал ручей… А потом высох.

– Где буду я, когда ты войдешь?

(Всюду)

– Где будешь ты?

(В тебе)

– Как в оболочке?

(Как в ладони)

Луар опустился на ступеньку. По столбику перил спускалась многоножка.

(Ты преемник. Сила Луаяна и воля Фагирры, твоего отца)

– Мой отец…

По песку шелестнул подол длинного плаща. Луар поднял голову; плащ полностью скрывал фигуру, а капюшон закрывал лицо, и только рукав, откинувшись, обнажал узкую белую руку с татуировкой на запястье. Цеховой знак учителя фехтования.

– Зачем? – спросил Луар шепотом. – Мор… Эта колоссальная могила… Зачем?

Плащ взметнулся, будто потревоженный ветром – но ветра не было. Многоножка сорвалась с перил и превратилась в засохший пустой колосок.

– Ты поймешь, – глухо сказали из-под капюшона. – Ты поймешь. Я не умел.

(Ты наследуешь)

– Безумию? – удивился Луар.

Стоящий перед ним человек сбросил капюшон. Луар оцепенел, встретившись взглядом с печальными серыми глазами. Опущенные уголки губ, налипшие на лоб светлые пряди. Отец.

– Отец… – сказал Луар шепотом.

Фагирра слабо улыбнулся. Повернулся и пошел прочь, подметая краем плаща обрывки паутины. Снова звук закрывающейся двери – но уже нет сил бежать следом.

(Впусти)

– А…

(Ты рожден быть Привратником)

– А ты…

(Не я. Ты)

– Перемена, да? Мир наизнанку? Другой мир, да?

(Ты сам решишь)

– А что будет с…

Смешок.

Он поймал рукой Амулет; стиснутый в мокрой ладони, ржавый медальон запульсировал – не то предостерегая, не то, наоборот, подстрекая. Он выронил его и закрыл лицо руками; красная темнота перемежалась белыми сполохами: «С неба содрали кожу… и вода загустеет, как черная кровь… етля тумана на мертвой шее… гляди, леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце…» – Так будет?

(Идут перемены)

– Перемены – так?

(Перемены. Впусти)

– Но…

…Страшно и сладко. Как тогда, когда мышка… Он боялся, что она выскользнет. Он долго привязывал ее к ножке стула, и замирало сердце: он вершит. Некто целиком находится в его власти… Целиком. И, может быть, насладившись властью, уже и не стоило браться за щипцы – но он жаждал испытать еще и это. Страшно и сладко…

И глаза матери. И тот ее голос…

Это – было.

(Ты поймешь и оценишь. Ты для этого рожден. Предначертание)

…Тяжелый канделябр, разбивающий лицо. Всем приносишь несчастье…

– Я для этого рожден… ублюдком?

Смешок.

(В жерле вулкана горячо)

Луар содрогнулся. Закрыл глаза:

– Горячо…

…Его кожа сделалась застывшей коркой магмы, невыносимый жар, взрыв – и красная лавина, сладострастно прильнувшая к покорному, слабо вздрагивающему телу горы…

Совсем не похоже на те ночи с Танталь. Там он боялся обидеть или поранить… А лава не может не жечь. Лаве вкусно обращать в пепел.

Стекающий по ступенькам песок.

(Там, на склоне… муравейник. Помнишь?)

– Нет, – честно признался Луар.

(Три сотни жизней… Помнишь?)

– Нет.

Раскаленный язык, вылизывающий земную плоть. Невыносимо прекрасно, как утоление жажды, нет – как наивысший момент любви…

Отдаленные шаги. Шелест плаща. Пристальный взгляд.

Ржавая пластинка Амулета качнулась на цепочке; он накрыл ее ладонью, как ту давнюю бабочку:

– Я понимаю, о чем ты. Понимаю.

Он говорил медленно и будто через силу; каждой следующей фразы приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а Тория – глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла за спиной ее кресла и видела полоску бумажно-белой шеи над строгим темным воротником.