Марина Дяченко - Авантюрист

Я бил вслепую. Мог бы угодить и по руке – но попал по карте, теперь она пришпилена бы;ла к столу, прибита снизу, будто гвоздем.

Жизнь в обеденном зале шла своим чередом. За нашим столом стояла тишина; зеваки перешептывались Мы с Варкронном смотрели друг другу в глаза.

– Ты хорошо играешь, – сказал он наконец одними губами. – Видишь рубашки… Мог бы зарабатывать.

Я пожевал губами, будто собираясь плюнуть ему в лицо.

Крик«Шулер!» обходится дорого. И шулеру, и – бывает – кричавшему. Охочая до расправы толпа не всегда умеет разобрать, кто прав, а кто провокатор…

Варкронн скосил глаза на белобрысого – осторожно, будто боясь выпустить меня из поля зрения:

– Отдай.

Тот набычился. Поерзал на табурете и передал мне под столом ворох подписанных Аланой бумаг – закладные…

И вся троица одновременно поднялась. Белобрысый подобрал счеты, Варкронн сгреб со стола карты:

– Спасибо, господин Рекотарс, за доставленное удовольствие… Выигрыш ничего не стоит. Всего дороже азарт… Примите заверения в почтении.

И трое двинулись к двери, сопровождаемые недоуменными взглядами, а я потихоньку, с усилием – надо же, нервы! – вытащил кинжал из столешницы.

Карта была пробита ровно посередине.

Как ни странно, происшествие с шулером не только не испортило наших с Аланой отношений – напротив, положило начало взаимопониманию. Когда я, пошатываясь, с пробитой картой в кармане, поднялся в ее комнату, когда она, злая на весь мир и готовая к скандалу, обернулась ко мне от мутного гостиничного окна, когда я, не отводя взгляда, молча положил на столик ее закладные расписки – да, эта минута стоила того, чтобы переиграть десяток шулеров. Или даже дюжину.

Мы тронулись в путь, и снова в молчании – однако все теперь было по-другому. Молчание как разновидность беседы; Алана молча меня обожала, а я дремал, откинувшись на подушки, и в дреме мне виделся родимый замок, неселенный тихой, скромной, до гроба любящей меня женой.

В замшевом мешочке над моей головой дремала книга «О магах». Я все собирался открыть ее где-нибудь на постоялом дворе – но никак не решался. Если я вычитаю там нечто, способное оскорбить память Мага из Магов Дамира, то осложнятся не только отношения с Соллями, но и, вполне возможно, с мерзавцем Черно Ла Скоро…

Хотя, по правде говоря, куда больше страшил меня черный замшевый мешочек. Я не хотел себе признаваться-но для того, чтобы сунуть туда руку, мне потребовалось бы все мое мужество.

До родных земель оставалось несколько дней пути. Я уже узнавал знакомые места; погода стояла прозрачная и холодная, как ломтик льда, снега выпало чуть-чуть, будто для красоты, лошади бежали легко. Зима была свежая, едва наступившая, в ней было что-то от крахмальной сорочки с кружевным воротником; я жмурился, оглядывая из окна кареты все ее хрустящее великолепие, и Алана, видя мою радость, радовалась тоже.

От замка нас отделяли две ночевки, когда на одном из постоялых дворов случилась знаменательная встреча.

Оборвыш стоял снаружи, у входа, кутался в женский платок и жалобным голосом просил «Услужить господам, хоть лошадь почистить, хоть дырку зашить, все за медную монетку». Молча удивившись, как хозяин гостиницы терпит под боком назойливого мальчишку, я прошел было мимо – но в последний момент оглянулся.

Оборвыш, воодушевленный моим вниманием, загнусавил живее:

– Господин, возьмите в услужение, все умею, хоть лошадью править, хоть дырку зашить…

Почему-то ему казалось, что зашивание дырок есть главная и насущная потребность всех в мире господ.

Да, вид он имел скверный. Отощал, глаза ввалились,во время нашей последней встречи он выглядел тоже неважно – но все-таки куда здоровее.

– Я еще и петь могу, – пробормотал парнишка, умоляюще заглядывая мне в лицо. – Возьмите в услужение, добрый господин, не пожа…

Его глаза округлились. И он меня тоже узнал.

– Привет, – сказал я небрежно. – Кливи, или как тебя там-тощее личико болезненно сморщилось, будто Кливи Мельничонок собирался зарыдать.

– Это кто? – спросила за моей спиной Алана. Кливи всхлипнул и протянул мне свои руки – ладонями вверх.

Обе ладони были в старых шрамах и в свежих пузырях. Как будто Кливи вот уже полгода ловил рыбу в кипятке.

Чужие монеты жгли его, будто огонь. Как, впрочем, и было сказано.

Ничего другого он не умел. Всякая честная работа, за которую он с горя брался, выходила ему боком; его гоняли и били, с голодухи он снова принимался воровать, обматывал руки тряпками и даже однажды купил себе кожаные перчатки. Ничего не помогало; всякий раз, когда его рука касалась чужого кошелька, он едва удерживал крик боли, и, даже если везло, неделю после этого не мог «верите – даже справить по-человечески нужду». Руки покрылись ожогами – работник из него стал совсем уже никудышный, никто его не нанимал, никому он не был нужен, он зарабатывал жалобными песнями на ярмарках, но, во-первых, народ нынче на жалобное не падок, а во-вторых его снова стали гонять, потому что разрешения «на нищенство» у него нету…

Все это он рассказал взахлеб, когда, заплатив хозяину две монетки, я устроил его на ночлег в сарае для сена. Кливи был счастлив по самую крышу – отогревшись и поужинав, он уверовал в собственную счастливую судьбу и, радостно улыбаясь, сообщил мне:

– А тот, помните, Ахар… По кличке Лягушатник… Одноглазый. Которому смерть через месяц… Так через месяц и закопали. УТОПИЛСЯ, говорят, по-глупому, в луже, с коня упал и захлебнулся, и вроде трезвый был… Каково – в луже-то утонуть?!

Мне показалось, что мягкая ледяная рука приятельским жестом погладила меня по спине.

– Назначено так, – сказал я глухо. – Назначено было через месяц – он и в миске утопился бы, будь спокоен… Кливи поскучнел. Губы его горестно поджались:

– Назначено… А тут с голоду подыхай…

И он уставился на свои несчастные руки.

Я раздумывал.

Хотя, собственно, и думать-то было не о чем. Если судьба расщедрилась и послала мне Мельничонка – значит, какие-то резоны у судьбы имелись…

– Поедешь со мной, – сказал я мягко.

Кливи оторвал взгляд от своих ожогов. Заглянул мне в глаза – сперва недоверчиво, потом радостно, потом подозрительно:

– Так ведь… Это… А вам когда помирать-то? Славный мальчик. Добрый и непосредственный.

Больше всего я боялся, что на подъемном мосту нам встретится свинья.

Казалось бы, глупость – но всю последнюю перед возвращением ночь мне снилась эта жуткая картина: молодая жена впервые видит замок благородного мужа, подъемный мост навеки опущен, и посреди проезда стоит немыслимых размеров свинья, которую не сдвинуть с места без хорошего заряда пороха…

Я проснулся в холодном поту.