Марина Дяченко - Авантюрист

Алана всхлипнула.

– Что за тайны? – спросила Танталь небрежно. – Ретано, можешь мне объяснить?

Я подбросил в костер остатки перил. Пожал плечами:

– Никаких тайн… В жизни каждого человека есть последний предел, и иногда бывает полезно о нем задуматься… Доедайте хлеб. Я сейчас приду.

Черно Да Скоро лежал там, где оставила его Танталь – на прошлогодней мокрой траве, в коконе из собственной шубы, причем некогда роскошный мех свалялся, как шерсть больной собаки. Далекие отблески костра достигали блестящего черепа, мне показалось, что Чонотакс морщится во сне, будто от зубной боли.

Я вытащил из-за пояса кинжал и приставил к горлу господина мага. В таких делах лучше не раздумывать.

Не колебаться.

– Черно, давай так… Сними с меня приговор Судьи немедленно – и тогда я оставлю тебя в живых. Идет?

Не я ли сегодня утром влил в этот рог убойную порцию снульника? Ради легкой и безопасной дороги?

Вот она, безопасная дорога. Свернулась петлей, обросла ветхими мостами, языком слизала обещанный хутор, обернулась сырой ночью под открытым небом…

– Черно… Я знаю, что ты притворяешься. Зато я не притворяюсь. Черно. У меня к тебе такой счет, тебе за всю жизнь не оплатить… Ну?

Он спал.

Я видел белки глаз, проглядывающие в щель между неплотно сомкнутыми ресницами. Господин маг спал, одурманенный, а может быть, все еще обессиленный своим последним магическим мероприятием; возможно, дорога, захлестнувшаяся петлей, была одним из его сновидений. А я, как дурак, стоял над ним с кинжалом. Кто знает, как обернулись бы события, решись я на последний шаг.

Шаг отчаяния; кто знает, как обернулись бы события, полосни я по беззащитному горлу. Магия магией, но последнее слово нередко остается за разящей сталью…

Никто не знает, потому что я не решился резать спящего. Потому что это было выше моих сил. Потому что я поскрипел зубами, как припадочный, спрятал кинжал и вернулся к костру.

Названные сестры разговаривали без слов, и Танталь глядела на Алану тяжело и требовательно. Вероятно, она задала вопрос, вероятно, она желала вытрясти из моей жены хотя бы подобие ответа; Алана смотрела в огонь, и я с уважением подумал, что никто не умеет так хранить тайны, как хранит их моя маленькая жена.

На другой день мы добрались до хутора; первыми, кто встретился нам на пустынной улице, были две молодки, судачившие у колодца. При виде маленькой кавалькады они сперва подались вперед, жадно разглядывая наши лица – а потом в панике пустились наутек.

Известие о страшной заразной болезни достигло хутора раньше, чем мы до него добрались. Немудрено – ведь даже ленивый пешеход запросто преодолевал расстояние, на которое нам понадобились едва ли не сутки. Разумеется, приюта на хуторе ждать не приходилось. В руках каких-то угрюмых мужчин как бы невзначай обнаружились вилы; еле-еле удалось уговорить трактирщика продать нам продуктов и покормить лошадей. Всем известно, что монетки, если их подержать в пламени свечки, начисто теряют способность переносить заразу.

Наскоро перекусив, мы снова тронулись в путь. Дорога подсыхала; окрестные поля покрылись согнутыми спинами. Нам смотрели вслед, и взгляды были нехорошие.

– Нанять карету, – сказала Танталь устало. – Нанять карету и хорошего кучера, скакать день и ночь, как мне все надоело, Светлое Небо, кто бы знал… Я хочу домой.

Я удивленно на нее покосился. Никогда прежде Танталь не позволила бы себе таких слов; кто знает, что будет завтра. Поход в Преддверье сказывается с оттяжкой, с отсрочкой, как хороший Приговор…

Наверное, Танталь не поняла, почему я переменился д лице. Алана удивленно повернула голову; я ухватился за ее плечо, как за соломинку. Как за поплавок.

Все повторялось.

Как только склонилось солнце, местность вокруг будто вымерла; еще полдня назад встречный торговец указал нам путь к лежащему впереди селению и уверил, что до него самое большее два часа езды. И вот сгустилась тьма, а дорога вилась и вилась, пустая, с теми же деревьями у обочин, с той же кромкой леса на горизонте, десять раз по своим следам проедешь – и не заметишь подвоха…

Мы молча разбили лагерь. Молча собрали хвороста, молча разложили костер, молча поужинали; погода портилась. Вероятно, нас ждет еще и дождь.

Не глядя на Танталь, я оттащил связанного Чонотакса подальше от огня; странно, но от него не пахло немытым телом. Не человек, а кукла – ничего не ест, пьет один только сонный отвар, не справляет естественных надобностей…

– А давайте оставим его на хуторе, – сказала Алана за моей спиной. Я вздрогнул и обернулся.

– Оставим, – повторила Алана, ковыряя землю носком башмака. – Ясно же, что пока он с нами – так и будем кружить…

– А если оставим, он оклемается и доберется до твоей мамы, – сказал я жестко.

– Если оставим, его убьют, – хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.

– Если его вообще можно убить, – пробормотал я сквозь зубы.

– Ты непоследователен, – Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.

Через полчаса она уже спала – или делала вид, что спит – примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.

Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.

Вот они, дни, проведенные в избушке без печки. Дни, проведенные в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжелые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…

Алана мертвой хваткой вцепилась мне в плечо:

– Ретано…

– Мы будем счастливы, – сказал я глухо. – Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.

И поймал ее губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра – уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…

Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до нее заново, сквозь теплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи и тяготы, и тяжелые воспоминания…

Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.

…Она уснула спустя час – уснула на холодном ветру, укутанная моим плащом. Я сидел, подкидывая ветки в огонь; я знал, что не усну.

Прав приговоренный на плахе. Прав, когда бросает в толпу, уже из-под падающей стали: «Теперь я знаю, как надо жить!»

Толпа не знает. Грызет свои орехи, расходится по домам, по-прежнему тянет сквозь пальцы замусоленную ниточку собственной жизни, тянет, исполняя привычную повинность-Вечер накануне смерти я проведу в винном погребе. Сяду под бочкой, позову в гости близорукий призрак Дамира,Алану не буду звать. Шестнадцатилетняя вдова, она забудет меня, станет долго и с удовольствием перебирать шелковый шнурочек своей длинной жизни, а я на нем – один только маленький узелок…