Мария Архангельская - Охотница [СИ]

Полиция меня так и не потревожила, хотя прошла уже неделя, и я потихоньку уверялась, что ничего мне не будет. Следов, указывающих на меня, я не оставила: ни клочков одежды, ни вывалившихся из кармана предметов, ни отпечатков пальцев на деревяшке — спасибо холодной погоде и кожаным перчаткам. Свидетелей тоже не было, я вспомнила, как оглядывалась и прислушивалась после выстрелов, но вокруг было тихо. Если кто и услышал, то выяснять, кто стрелял, не поспешил. Машина? Мало ли там машин ставится…

— Эй, ты меня слушаешь?

— А? — встрепенулась я.

— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?

— Извини, Паш, задумалась.

— Вечно ты в облаках витаешь, — хмыкнул Пашка.

— Неправда!

— Правда-правда. Ещё в школе помню — спросит тебя учитель о чём-нибудь, а ты встаёшь, как только что разбуженная… Даже странно, что кончила школу хорошо.

Я неопределённо хмыкнула. К экзаменам меня натаскивали нанятые родителями репетиторы. Но училась я и правда на «тройки», в этом Пашка прав. Младшие классы я отходила в элитную гимназию, где были индивидуальные занятия, интересные программы, и там я в целом успевала. Но потом кризис 98 года разорил первое папино предприятие. Тогда нам пришлось трудно, денег на оплату гимназии уже не хватало, и меня перевели в обычную муниципальную школу, где мне, избалованной креативными учителями, на уроках сразу стало скучно. Вот я и училась спустя рукава, хотя с одноклассниками мне повезло, а потому, даже когда наши дела выправились, я осталась доучиваться там же. Благо у меня всё же хватило ума не особо хвастать богатством, зато папа всегда был готов оплатить нашему классу то экскурсию, то школьную вечеринку.

— А помнишь, как мы после выпускного сбежали в какой-то подъезд и пели там под гитару?

— Угу. А потом у Надьки Квасковой случилась истерика, и её мать прибежала жаловаться, что мы обидели деточку. Хотя она просто перепила.

— А меня там вывернуло, — вспомнила я. — Не нужно было мешать водку и шампанское.

— Да, напугала ты нас знатно, — согласился Паша.

Мы ещё некоторое время наперебой вспоминали наш выпускной, а потом просто разные случаи из школьной жизни. Потом Пашка спросил, как у меня дела, и я рассказала о том, что Макс начал серьёзно рисовать, пишет мой большой портрет, а параллельно успел сделать ещё несколько картин, которые мне и показал во время нашего свидания. Его квартирка потихоньку начинала напоминать картинную галерею.

Паша присвистнул. Макса он знал, но его увлечение рисованием стало для Кулагина новостью.

— И как, хорошо хоть рисует?

— Отлично, — искренне сказала я. Да, я никогда не разбиралась в живописи, но Максовы пейзажи и натюрморты мне очень нравились. Он всегда находил какую-то изюминку, делавшую картину нетривиальной.

— Ну-ну. Будет у тебя жених-художник. Художник-юрист.

— А что плохого?

— Да ничего. Гривичев вон тоже до того, как начал рисовать, был, по-моему, не то инженером, не то программистом.

— Ты знаешь Гривичева?

— Да его вся Москва знает. Не, ну лично не знаком, конечно, но картины видел. Смирновы с ним дружили… — Паша помолчал. — Жаль Володьку.

— Жаль, — согласилась я.

— Вот он, кстати, тоже выскочил из грязи в князи. Никак не думал, что он действительно актёром станет.

— Да он об этом мечтал ещё со школьной скамьи.

— Мечтать-то он мечтал, но способностей у него к тому никаких не было. Ты вспомни, как он стихи читал. Таких завываний я больше ни у кого не слышал, а ему казалось, что это и есть «читать с выражением». У тебя лучше получалось.

— Но он же потом играл, и здорово играл! От его Ромео я плакала. Ты был на его выпускном спектакле? Он его весь на себе тащил, Джульетта рядом с ним была никакущая.

— Был. И удивился — долго-долго ничего не получалось, и вдруг заиграл. Не дружи Володькина мама кое с кем из «Щуки», чёрта с два он бы туда попал, между нами-то говоря.

Я недоверчиво покачала головой.

— Я помню, как он всякие сценки разыгрывал…

— И я помню. Тебе неловко от них не становилось? Любительский драмкружок имени погорелого театра.

— Ну… — откровенно говоря, да, становилось. Всё время, что мы были знакомы, Володя любил кого-то изображать и поначалу страшно переигрывал. Но потом дело пошло на лад, и я решила, что ему просто не хватало мастерства.

— Знаешь, последние серии «Выстрела в упор» мне те его потуги напомнили. Он начал переигрывать. Потом видимо спохватился и ударился в другую крайность — вообще перестал играть.

— У него был творческий кризис.

— Да… — задумчиво проговорил Пашка. — Высоко взлетел — больно упал. О мёртвых хорошо или ничего, но зазнался наш Володя, если уж начистоту. Мы с ним последний год почти не общались, так, на семейных сборищах, когда деваться некуда. И не только со мной. Вон с Бошняком вообще разругался в пух… Хотя ты же не знаешь Бошняка…

— Бошняка? Петра Викторовича?

— Его самого. Значит, знаешь?

— Знаю, — медленно произнесла я. — Недавно познакомились.

— Ну вот. Он у них часто бывал, а потом — как отрезало.

— А из-за чего разругались?

— Да кто ж их знает. Ладно, ты куда?

— Домой.

— Тогда пока.

— Пока, — кивнула я.

Паша двинулся дальше, а я повернула к нашему дому, пребывая в состоянии глубокой задумчивости. Володя знал Петра Викторовича… А не прав ли Паша, часом? Таинственный Максов знакомец предлагал удивительное, невозможное — и, что самое поразительное, не лгал. Он действительно мог наделить человека тем, чем тот не обладал от природы, я и Макс — живые тому примеры. Так может, Володя и впрямь был бесталанен? И приобрёл способность играть благодаря тому, что сделал Пётр Викторович? А что он, кстати, сделал? В тех наукообразных объяснениях, которыми он описывал свою методику, я всё равно ничего не поняла, а сам процесс не запомнила. Последнее моё воспоминание в тот день — что мы с Максом приходим в занятый его офисом дом. А потом — двухсуточный провал, и я очнулась на скамейке на Вятской улице.

Но если Пётр Викторович что-то дал — то, быть может, способен и отнять?

Мне стало неуютно. Сколько человек на самом деле обязаны своим успехом этому пожилому лысоватому мужчине с добродушной улыбкой? Как далеко простирается его влияние… и возможности? Володя… Да, его последний фильм и последние серии сериала, в котором он снимался, действительно выявили проблему — пусть и не до такой степени, как утверждал недолюбливавший его Пашка, но игра Владимира и впрямь утратила былую лёгкость и естественность. Могло ли это быть местью?

Надо поговорить с Максом. Он, насколько я поняла, свой талант к рисованию попросту купил, но в одних ли деньгах дело… Или у меня просто паранойя разыгралась?

На звонок Макс ответил явно неохотно и был чем-то раздражён, хотя со мной говорил терпеливо. Когда я несколько сумбурно изложила ему свои подозрения, он некоторое время молчал.