Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста

Именно это и было в шкафах девиц Любомирских.

Полицейские обсуждали, стоит ли перелистать страницы в книгах, но Путилин сказал, что это вздор. Если девица бросилась в Неву сама и оставила записку о самоубийстве - она её не прятала бы. Надо подождать возвращения сестры - тут причина сама всплывёт. А вот исчезновение визиток - подлинно странно, за него и уцепиться надо. Если в дом приходил убийца, девицу на улицу выманил, а после с набережной в воду спихнул, он-то и был заинтересован, чтобы визитки исчезли.

Но Лизавета Любомирская все не возвращалась, при опросе же челяди выявились ещё кое-какие подробности. Дознаны они были от камердинера Леонтия Турова. Тот показал, хоть и уверен не был, что барышня Анастасия Михайловна накануне утром письмо кому-то писала, а после сама его разорвала, да сожгла обрывки в камине. Все остальные слуги очень толково рассказывали о своих обязанностях в доме, но едва речь заходила о молодых хозяйках - тупо умолкали. Корвин-Коссаковский понял, что почти все слуги знают о своих госпожах что-то дурное, по крайней мере, чести им не делавшее, но молчат, а причина молчания - в опасении, что за любую откровенность им достанется от князя Любомирского. Арсений Вениаминович видел, что и Путилин это прекрасно понимает.

- Ой, нечисто тут, ой, нечисто, - пробормотал Иван Дмитриевич почти на ухо Корвин-Коссаковскому, - не гулящие ли девочки были, а? Уж больно рожи у челядинцев странные.

- Я раньше бывал в доме, - тихо ответил Корвин-Коссаковский, - обратил внимание на книги на полках. Мистика, про спиритов все, в доме ни одной иконы. Князь спиритические сеансы устраивать горазд был, девицы тоже бесовщиной этой увлечены были, камердинер же сказал, гадали все то на кофе, то на картах. Мне кажется, челяди это почему-то не по душе было. А насчёт кавалеров - не знаю. Не слышал, но девицы они с приданым, и на балах по углам не сидели, хоть собой и не красотки. За каждой по сорок тысяч давали.

- Интересно. Да, слушай, а почему ты про собаку-то спросил?

Корвин-Коссаковский понимал, что этого вопроса ему не миновать, Путилин непременно задаст его, но правду сказать не мог, однако, успел придумать оправдание.

- Мне тут бесовщина давно мерещилась, - обронил он рассеянно, - я и подумал, что собака могла бы что-то учуять.

Третья авторская ремарка.

Тут, пожалуй, ненадолго прервёмся. Неужто точно все это было делом рук бесовских? Да как же это? А очень просто. Чтобы не держать читателя в недоумении обидном - поясним все прямо, ничего не утаивая.

Накануне бала графини Нирод, мерзавец Клодий Сакрилегус, развалившись в кресле у стола на квартирке колдуньи Перфильевой, которую снимал задарма и втайне от хозяина, каллиграфически выводил на дорогой высшего разбора гербовой бумаге в шестьдесят копеек серебром за лист фабрики Способина и Ко прочувствованные строки, время от времени почёсывая кончик носа и смахивая с длинных ресниц слезу умиления. Умиления своим талантом, разумеется. И было, скажем откровенно, чем умиляться. 'Мне казалось, я мёртв, зрел и холоден', - писал он теми фиолетовыми чернилами, что при просушке оставляли на бумаге удивительный парчовый отблеск, - 'Научить человека снова мечтать дано не каждой. Но ты сумела, и я вновь в сказке, волшебной и чарующей...' Он зевнул, ибо, принимая человеческий облик, почему-то постоянно не высыпался, особенно на убывающую луну. 'Ты для меня - возможность обрести себя. Узнав тебя, я научился терпеть, терпеть пожар страсти и боль, за которой - боязнь быть отвергнутым...' Он остановился, снова зевнул, подумав, не выпить ли коньяку? Выпил, затем продолжил: 'Но знай, я никому теперь тебя не отдам и не позволю отнять у меня. Но отпущу, если сама захочешь уйти...' 'Как же, дура, уйдёшь ты', хмыкнул он, и задумался. Не присовокупить ли на конец письма стишок, нечто вроде того, какими была забита его памятная книжка. Он пролистал образцы.

Как ты чиста и прекрасна,

Нежнее цветка по весне,

Взгляну на тебя - и тревога

Крадётся на сердце мне.

И кажется, будто я руки

на алтарь возложил,

Молясь, чтобы Бог тебя вечно

Прекрасной и чистой хранил...

Мерзавец решил было списать стишок, но потом махнул рукой и решил не заморачиваться с поэзией. Зачем? 'Многое хочется сказать', деловито продолжил он высокой прозой, 'но ещё больше - оставить недосказанным. Ощутить твой аромат, прикосновение губ и шелковистой кожи, как предвкушение сумасшедших ощущений страсти...' Что это я накропал-то? - сам удивился он, а впрочем, сойдёт, главное - хорошо кончить. Хорошо кончить - это всегда хорошо. 'Пересохшими губами я шепчу твоё имя... И на глаза наворачиваются слезы от страха безнадёжности. Услышу ли от тебя те слова, которых так жду?'

'А что, очень даже неплохо получилось, с гордостью подумал он. Цецилию такого отродясь не сочинить, да и Постумию тоже... Плебеи-с'

Потом он методично переписал письмо ещё раз.

В вихре вальса на балу он сумел передать Нине Черевиной эту любовную записку. Он был уверен в успехе: подобного сорта девицы, ещё нисколько не любя, уже воображают, что любят: увлечённые интригой и желанием быть любимыми, воодушевлённые подъёмом душевных сил, вызванных любовным приключением и боязнью потерять поклонника - они с головой кидаются в омут страсти, не успев даже понять, что вовсе не влюблены, но лишь воодушевлены. Девица часто притворяется, что ей нравится мужчина, только лишь для того, чтобы понравиться ему, тут-то и увязнет, а коготок увяз - всей птичке пропасть.

Впрочем, под уверенностью в успехе у Клодия было и более весомое основание. Его дружок Цецилий давно насмотрел глупышку Нину Черевину, она была сомнамбулой и истово верила в сны. И вот уже с месяц девице начал сниться сон, будто где-то в роскошном особняке её ждёт и просит прийти к нему таинственный человек, он молит о любви, говорит, что ему нужна только она и в голосе его столько скорби, страсти и боли... От него веет теплом и нежностью, его глаза пленяют тихой печалью... Она видит только его руки с перстнем из турмалина и огромные глаза...

Тут они с Цецилием, надо сказать, крупно повздорили. Мерзавец Профундус, пиявка болотная, настаивал, чтобы глаза были серыми. Шалишь, дружочек! Решил полакомиться в одиночку? Не выйдет. В итоге глаза туманного принца в сновидении девицы на глазах обрели иной цвет и заискрились любовью. С каждой ночью сновидение становилось отчётливей, и все отчётливей проступали черты таинственного незнакомца. Когда до бала оставалась неделя, негодяй Профундус, эгоист и рвач, всё же признал, что сожрать девицу успеет и после того, как он, Клодий, с ней позабавится. В итоге незадолго до бала девица увидела во сне его - писаного красавца, не узнать которого среди остальных было так же невозможно, как не заметить сияющий огранённый алмаз среди серой речной гальки.