Андрей Франц - Путь на Хризокерас

… В августе месяце, семнадцатого числа 1199 года от Рождества Христова, ранним утром взят был штурмом Иерусалим, Царственный град, расположенный посредине земли. Радуясь и плача от безмерной радости, пришли наши поклониться гробу Спасителя Иисуса и вернуть ему свой долг. Вечером того же дня со святыми молитвами был предан святой земле предводитель тамплиеров, маршал Брион….

… На следующий же день был собран Капитул Ордена и объявлено всем братьям Храма поститься три дня. По прошествии сего времени были собраны все бойцы и бальи провинции Иерусалимской и там же избран командор выборов и еще двенадцать выборщиков, дабы приступить к избранию нового маршала Ордена Храма. А было сделано это так. Брат кастелян призвал командора выборов и его компаньона, те избрали двух братьев, потом вчетвером — еще двух братьев и так до двенадцати (в честь двенадцати апостолов). Эти же двенадцать избрали тринадцатого в честь Христа.

Тринадцать выборщиков собрались в уединенной комнате и начали предлагать сначала лиц из земель по сию сторону моря — либо из состава монастыря, или из числа бальи. Но этим они не ограничивались. И, ежели бы оказалось, что наиболее пригодное лицо находится в заморских землях, и в том будут согласны все тринадцать либо большинство из них, то таковое лицо было бы избрано маршалом Храма. И вот, по прошествии многих часов все тринадцать вышли перед братией и объявили имя избранника. Новым маршалом Ордена Храма стал мессир Жоффруа де Корнель, муж великой учености и доблестный воин…"

Господа попаданцы вошли в Иерусалим на следующий день, когда сопротивление было подавлено, пожары потушены, а защитники разоружены, выведены из города и заперты в наскоро сделанных для этого загонах в ожидании выкупа. Город встретил их распахнутыми настежь Сионскими воротами, и лишь стража, выставленная у ворот рыцарями Храма, свидетельствовала о том, что вход в город хоть как-то охраняется.

Господин Гольдберг, начавший заметно нервничать еще при виде городской стены, на привратной площади просто остекленел. Во всяком случае, у господина Дрона сложилось именно такое впечатление. Оттуда, от площади, почтенный историк, не говоря ни слова, направился к улочке, уводящей куда-то направо, шагая при этом быстро и часто, как заведенная механическая игрушка. Господин Дрон, при всем своем почти двухметровом росте, едва поспевал за своим спутником.

Улочка, впрочем, скоро повернула налево, и взору господ хронопутешественников открылся довольно длинный и прямой участок. "Улица Хабад, — сквозь зубы прошипел господин Гольдберг в ответ на вопросительное мычание господина Дрона, — ну, или будет здесь через несколько веков". Несмотря на раннее утро, народу было довольно много, причем, по большей части — латиняне, столь эффектно прибывшие в город позавчера ночью. Из их разговоров господин Дрон сумел уловить, что улица ведет как раз к Храму Гроба Господня, куда и направляются их спутники. Дабы, так сказать, поклониться и припасть….

Когда до Храма оставалось всего ничего, и даже виден был уже купол, на который, восторженно крестясь, пялились вооруженные до зубов паломники, господин Гольдберг повернул вдруг направо. "Эй, Доцент, ты куда?" — попытался достучаться до сознания своего спутника почтенный депутат, но было поздно. Господин Гольдберг остекленел уже окончательно и ни на какие внешние сигналы просто не реагировал.

"Куда же его черт несет?" — матюкнулся про себя господин Дрон, кое-что, впрочем, начиная подозревать. А господин Гольдберг пер по узким улочкам, как осетр на нерест, не оборачиваясь по сторонам и не останавливаясь ни на секунду, чтобы сориентироваться и понять, куда идти. Складывалось впечатление, что в голове у него заработал встроенный GPS-навигатор, безошибочно указывая нужное направление. Когда же после очередного поворота взору господ попаданцев открылась стена, выложенная огромными каменными блоками, все сомнения у господина Дрона растаяли, как дым.

Бывал, бывал он уже здесь восемьсот лет тому вперед. И, хотя было ему тогда на все эти еврейские штучки совершенно перпендикулярно, такую стенку ни с чем не перепутаешь. Правда тогда, в двадцать первом веке выглядела она повыше — сейчас высились лишь семь нижних рядов — но не узнать знаменитую западную стену Храмовой горы было невозможно.

Узнал ее, по всему видать, и господин Гольдберг. Шаги историка-медиевиста еще ускорились, хотя куда уж больше, и его буквально притянуло к стене, как стальную иголку притягивает к мощному магниту.

Господин Дрон же, наоборот, притормозил шагах в двадцати, понимая: то, что сейчас произойдет, будет очень и очень личным. И его, господина Дрона, точно никаким боком не касающимся.

А господин Гольдберг прикоснулся к каменной кладке двумя ладонями, замер на несколько мгновений, и вдруг начал тихо-тихо поглаживать шершавый камень, что-то приговаривая себе под нос. Так ласкают лицо любимой когда-то женщины, которую не видели много лет и вдруг встретили в чужом шумном городе. И нужно непременно прикоснуться руками ко лбу, щекам, губам, глазам, чтобы освободить их от плена морщин и скорее-скорее найти, выпустить на свет то, что всегда хранилось в укромном уголке души и — совершенно точно — никогда не забывалось…

Вот и руки господина Гольдберга скользили теперь по выщербленной поверхности каменных блоков, нежно касались швов между ними, смахивали невидимые пылинки с каменного лица.

Солнце довольно высоко поднялось уже из-за Елеонской горы, добравшись, наконец, и до господина Дрона. Яркие утренние лучи били теперь почтенному депутату прямо в глаза, так что тому волей-неволей пришлось подойти поближе к стене, где сохранялась еще утренняя тень. Здесь бормотание господина Гольдберга стало слышнее.

— … и приди спасти нас, — донеслось до ушей господина Дрона, — Боже! восстанови нас! Да воссияет лицо Твое, и спасемся!

"Вот, ни фига себе, — изумленно шевельнулось в голове у почтенного депутата, — вот тебе и коммунист с хрен-знает-сколько-летним стажем! Вот тебе и марксизм-ленинизм, и научный атеизм в одном флаконе! Дожили, мля…" Впрочем, чуткое к подобным вещам ухо, пожалуй, разобрало бы в лихорадочном бормотании господина историка нотки, не вполне характерные для беседы с Господом. И уж тем более — для обращения к Нему с просьбами и пожеланиями.

Нет, текст-то был вполне себе каноническим. Но ведь поймите: нужно же что-то говорить, когда встретился, например, со старым другом, а настоящие слова как-то вот не появились так сразу, в первую секунду. И тогда говоришь, говоришь что попало, и оба вы понимаете, что произносимые слова не значат ничего. Вернее, значат что-то совсем другое, неизмеримо более важное, чем то, что произносится вслух. Что-то по настоящему истинное… А слова, ну что слова, надо же что-то произносить!