Игорь Федорцов - Дождь в полынной пустоши [СИ]

— За что?

— Угадаешь? Нет? Кошель-то ворованный и он у тебя. И как быть?

От такой подставы глаза воришки распахнулись в ужасе.

— Отпустите… Пожалуйста… Саин… Умоляю… У меня…

— Мы договорились? — с нажимом повторил унгриец.

— Я… мне…, — всхлипнула пленница. Взгляд тонул в слезах.

Колин тяжело надавил на плечо, опуская воришку на колени. Девушка смотрела снизу вверх круглыми от ужаса глазами. Она боялась стражи, боялась пленителя, боялась зареветь… Она боялась всего на свете…

Заслонив собой пленницу, от набегавших драбов, Колин выгнулся назад и чуть запрокинул голову.

— Саин, вы не видели, тут не пробегали… Тьфу, ты! Паскудство какое. Баб им мало непотребство такое утворяют среди белого дня. Тьфу!

Не отпуская взгляд воришки, Колин бросил монету рыночной страже. Сдавлено прохрипел.

— Отвалите…

— Куда проклятый город катиться…, — драб деньгой не погнушался и, продолжая сыпать ругательствами, потопал дальше, уводя своих.

— Через два дня. У моста через канал. У драконов. Как отобьют полдень, — потребовал Колин за спасение.

Ресницы смахнули слезу. Она согласилась.

Не обманет, придет. Страх крепче всяких оков, лучше всяких стен и сильней любых преград удержит от неповиновения.

Колин подал девушке руку, опереться и подняться.

— И одень платье.

— Да, — еле слышен всхлип. — Я…

Её заверения не нужны. Её слова, её просьбы… он не выслушает ни единой. Она сделает, как сказано. Это все что ему требуется.

«А потом что?» — наблюдал Колин удаляющуюся девушку. Ни малейшего представления. Однако подозревал, не будь в ней надобности, не вычленил бы так легко из толпы. — «Подстелить?» — не худший вариант, но и не лучший. — «Деньги?» — Легко разжиться, и только?

Гадать можно долго, но будет ли прок, с долгих гаданий?

Вернувшись, Колин отдал священнику кошель.

— Да будет с тобой милость божья, — проквохтал тот. Монетизировать благословление не додумался.

«Жаль. Мог бы добавить сколько-нибудь серебра к ста шестидесяти монетам.» — не очень то и расстроился унгриец скопидомству.

Во дворце оказались лишь к ужину, получив высочайшее дозволение хозяйки Серебряного Двора.

— С завтрашнего дня вам разрешается бывать в городе, — объявили новикам прежде чем угостить выпечкой. К стряпне подавали слабое вино и паштеты. От пуза не наешься, но все-таки. Не обошлось без маленьких приятностей. Каждому, в дар от гранды, поднесли омоньерку, сумочку для милостыни. И здесь эсм Сатеник осталась верна себе. В омоньерке ни гроша не завалялось.

Людская суета осталась за порогом комнаты. До полной тишины далеко. Прислушаться, услышишь и шаги слуг, и чеканную поступь скар, звяканье и бряцанье их оружия. Но есть вещи более раздражающие. Воришка. Вот дался же он… она…

Колин встал перед окном, но глядел не сквозь стекло, а на собственное отражение в желтых разводьях света уличного фонаря. Сегодня их почему-то зажгли. Происшествие на рынке ни в какую не отпускало. Что в нем… в ней такого, чего он не распознал? Девчонка? Но мало ли их вокруг. Связующее звено ближайших событий? Вешка пройти их? Какие события? Использовать воришку повлиять на них? Как повлиять? И что это влияние даст лично ему? Куда заведет? Ни единой догадки. Ни единой ясной и внятной мысли. Через вариантность бытия не пробиться. Не ухватить нужной последовательности. Именно когда требуется пробиться и ухватить. Любой промах, зевок, любое недопонимание и его неблизкий путь окажется много длиннее. А значит, больше столкнется чужих судеб и больше прольется крови. Крови хватит и без этого.

«Тупик,» — объявил Колин бесперспективность гаданий. Головоломка не желала складываться. А на общедоступный метод «тыка» не было времени. Его совсем не оставалось.

Смахнул со стола тарелку с остатками утрешней каши, выбрал из осколков поострей. Пододвинул стол к окну, взобрался, сел на столешницу, поджал ноги. Из глиняной трубки вытряхнул единственную горошину. Наследство тринитария. Ангелова Пыль. К хорошему привыкаешь быстро, к дурному и привыкать не надо, само пристанет. Колин прогнал сомнения, горошину согнал под язык. Проверил карманы на месте ли угольные палочки. Чиркнул черепком по запястью. Слушая, как шлепает сургучовой густоты кровь, прикрыл глаза, выровнял дыхание. Задавил внутреннее волнение. В первый раз что ли?

Отстраняясь от метронома капель, усилием воли пресек вдох, не позволил сердцу начать разбег. Наоборот смирил его, низвел удары к слабому трепыханию. Издал горлом низкий и протяжный рык.

Сознание начало свое погружение в Великую Пустоту. Трудно и уверено, пропуская через себя холодящий поток. Колкий и болезненный. Он мешает, он препятствует, он напоминает о бренном. Но чем ниже звучит горловая нота, чем меньше остаток воздуха в легких, тем жестче контроль над плотью. Плоть труслива. Она предает саму себя, предает суть человека. Но что есть истинная суть человека? Его воля. То, что превозмог, через что переступил. Результат размышлений и приложения сил.

Грань бытия, за которой только темнота… Темнота как зеркало, а в нем… Аура человека похожа на перо птицы. В её завитках, в их сцеплении сокрыты годы, месяцы, дни, часы, минуты, мгновения прожитой и будущей жизни… Вот эта улитка-петелька, о чем она? А эта? А здесь смена оттенка! И узор плотней! Проследить его?

Очнулся Колин, стоя на кровати, перед стеной с нанесенным рисунком. Слишком близко охватить детали, увидеть изображение целиком. Обронил угольки. Стукнулись и закатились. Он устал. Выдохся. Дошел до предела возможного и заглянул за него.

— Завтра, — укладываясь на доски, машинально скинул сапоги. — Все завтра…

Дверь определенно намеривались вынести.

— Саин Колин?! Саин Колин?! — знакомый голос перемежевывал зов с крепкими ударами.

Дерево жалобно трещало, умоляя: «Смилуйся! Отзовись!»

— Завтрак? — спросил Колин, озадачено изучая изображение на стене. По белому, угольными линиями, в мельчайших черточках и деталях, портрет гранды. Не парадный, а домашний. Девушка только проснулась, из прически выбилась спиральная прядка и свисает вдоль виска и щеки. Брови немного нахмурены — пролегла складочка-морщинка. В уголках глаз детская разобиженность. Нижняя губа плаксиво выпячена. С левого плечика спала бретель туники. Под тканью остро проступают соски. Таковым бывает пробуждение любовницы, на которую потратил ночь без остатка. От которой не оторваться и не уйти.

Портрет получился излишне реалистичным. Но даже реалистичность, внимательность к мелочам не позволяла определить, что конкретно изображено в руке девушки? Тамбурин? Бубен? Наголовный обруч? Диадема?