Сергей Байбаков - Воины Беловодья

Я уже представляю, господин, как этим вечером я заканчиваю записи. — Тут лицо Якова посерело от ужаса, зрачки глаз сузились, будто боль уже пронзила его тело. Губы монаха как-то сразу вмиг обметало коркой, будто в горячке. Но не было у Кирилла к нему ни жалости, ни сострадания. Перед ним на маленькой скамеечке сидел убийца. Пусть говорит. И монах шептал как в забытьи, будто уже наступает вечер и ему пора выходить в распахнувшуюся дверь.

— И вновь надвигается тьма, оконце уже почернело и заупокойная месса по мне так никогда и не будет отслужена… А потом наступит утро, из оконца вновь будет струиться сумрачный свет, и я снова в исступлении буду заполнять чистые листы желтоватого пергамента, которые никогда не сошьются в фолиант, потому что я не могу перечислить всех замученных мною и осознать, где допущена ошибка, как я смог погубить свою душу?

Но время мое вышло, дверь распахивается. И тут же в этот миг, как знак скорби, вспыхивает кровавым светом эта руна на стене. — Яков указал на зачирканный чернильными полосами выбитый в камне знак. — Я не могу смотреть на нее, она выжигает мне глаза! Она притягивает меня и одновременно отталкивает, гонит меня на смерть…. Мне кажется, я сотни раз видел эту руну, но когда и где — припомнить не могу. Я знаю лишь одно, с ней связано нечто тяжелое и ужасное, что случилось в моей жизни. Кажется, я видел ее в одной древней колдовской книге. Я зачеркиваю ее, но она все равно даже во мраке проступает сквозь чернила и полыхает, как костер, на который я скоро взойду.

И вот линии руны светятся, рука вновь тянется к перу, и я, дописывая последние строки, со скорбью гляжу на оставшийся чистым лист пергамента, в который так и не занесено имя забытой жертвы и не описаны ее страдания. Что из того, что я после писал строки о любви и благодати? Они не покроют и не изменят того, что я сделал раньше!

Исписанные мною листы пергамента так и не сошьются в толстый фолиант! И вот наконец, господин, я подписываюсь именем, которое носил при своей грешной земной жизни: Яков… — монах запнулся, на глаза его набежали слезы. Он махнул рукой: — Впрочем, что вам в моем имени, господин Кирилл? Оно проклято, так же, как проклят мой трактат. Он назывался «Маллеус Малефикарум». Наверно, вы слышали о нем?

«Маллеус Малефикарум»! В переводе — «Молот Ведьм», наставления по дознанию! Инквизитор Яков — автор этого трактата! Надо же! А с виду такой тихий, болезненный, — мухи не обидит. Ожившее воплощение елея!

Кирилл вздохнул. Отвечать не стал. Слышал об этом трактате, а как же! Безумная книга. В здравом уме никто такого не напишет…

Ему вдруг стало душно, келья показалась наполненной прозрачным дымом, и по серым стенам будто плясало зарево далеких костров. Так вот ты каков, знаменитый инквизитор! Не такой известный, как Томас Торквемада, но все же. Бледное одутловатое лицо, суетливые движения… И еще ты рыдаешь, представляя, что тебя ждет ночью.

Монах молчал, искоса бросая на гостя испуганный взгляд. Блеклые выцветшие маленькие глаза бегали по лицу Кирилла. Лицо Якова побледнело и стало будто восковым. Нос заострился, как у покойника. В глаза гостю инквизитор не смотрел. Кирилл видел, что монах ожидает каких-нибудь слов, реакции, пусть даже гневной. Но Кирилл молчал. Потом поднялся и неспешно вышел на свежий воздух. Кирилл читал этот трактат. Там не описывались пытки, нет. Там говорилось, как задавать вопросы так, чтобы в любом случае отправить женщину на костер. Свод безумных вопросов, выдуманных больным воображением. Трактат еще долго служил пособием для инквизиторов…

Никаких вопросов Якову он задавать не хотел. Хоть они и возникли. Кирилл не хотел с ним говорить. Он не хотел даже видеть его. Пусть монах остается наедине со своими воспоминаниями. Пусть сидит в тесной келье, пишет и дожидается ночи! Пусть!

«А я ведь знаю, кого ты забыл упомянуть, Яков! — размышлял Кирилл по пути в парк. — Знаю, но не скажу. Ты сам должен понять! Сам! Только тогда придет освобождение. Хотя не знаю, простят ли тебя? Я бы не простил. Слишком много ты наворотил за свою коротенькую жизнь. Слишком много… Оставайся таким же, каким был при жизни: тяжелым, как сама земля, которой присыпали пепел твоих жертв. Существуй черным, как сам грех, и с воспоминаниями темными, как беспроглядная ночь…»

Он шел в парк, разыскивая Шейлу, а в ушах все звучал осипший голос Якова…

Сквозь просветы между стволов Кирилл увидел, что Балор по-прежнему сидит на скамейке у пруда, а рядом на земле примостилась Шейла. Собака, щурясь, глядела на бегающие по воде солнечные зайчики. Странное то было зрелище: огромный, с десятилетнего ребенка, кот и большая кавказская овчарка. Казалось, они о чем-то беседуют.

Яков, шелестя палой листвой, брел далеко позади.

Увидя Кирилла, собака вскочила и гулко гавкнула. Отчитывала: мол, чего с собой не взял?

— Ну, как тебе Яков? Не ожидал? — с легким презрением спросил Балор. — Мог бы ты предположить, что по его наущению замучены и отправлены на костер тысячи так называемых ведьм? Ты читал этот трактат? Руководствуясь его бредовой писаниной, другими инквизиторами было сожжено не один десяток — да что я говорю! — не одна сотня тысяч ни в чем неповинных женщин. Он тут надолго, очень надолго…

Кирилл лишь махнул рукой: да, читал когда-то. «Молот Ведьм» учит, как неоспоримо доказать вину женщины и обвинить в том, что она ведьма.

— Должен заметить, — продолжал Балор, — что за историю человечества создавались книги и пострашнее. Но они не настолько известны. После того как Яков умер, сразу же нашлись подражатели. Было написано множество подобных трактатов. Толчок для их создания дал скромный Яков. И вот весь этот полоумный сонм инквизиторов ударился в писанину. Они много чего сочинили. Несть числа тем книжицам, что тянутся за трактатом нашего достославного Яков. — Произнеся последние слова, Балор даже рыкнул. — Честно скажу, у меня порой шерсть поднималась! Читая фолианты, узнал много нового. Ты в бреду не представишь всех пыток и ухищрений, что навыдумывали ученые мужи. За каждым подобным трактатом — кровавый шлейф глубиной с хорошую реку и несчитанное число костров. Но возмездие все-таки наступило… Яков! — Балор уставил желтые глазищи на монаха. — Сколько раз этой ночью ты сам себя отправлял на костер? Сосчитал? Или по обыкновению запамятовал? Кто же все-таки забытая тобой жертва? Впрочем, ни меня, ни нашего гостя это не интересует. Иди, кайся. Вспоминай тех, кто был замучен.

Яков мелкими шажками засеменил прочь из парка. Пошел писать свой фолиант.

Балор потягиваясь, спросил:

— Ты завтракал? Нет? Тогда давай перекусим. Коли охота есть, так можно и здесь расположиться. Здоровая пища на свежем воздухе… Шейла, Кирилл! Чего желаете?