Сергей Байбаков - Воины Беловодья

Келью обставляли: высокий, похожий на старинное бюро, но без выдвижных ящиков стол; перед ним стул с длинной прямой спинкой и ножками, стянутыми узкими кожаными полосками. Возле стула расположилась узкая наклонная скамеечка. Древесина ее потемнела то ли от сырости, то ли от старости, и кое-где на полированной поверхности виднелись маленькие овальные ходы, прогрызенные жуками-древоточцами.

«Для ног, — понял Кирилл, — раньше так сидели».

На столе стояла массивная, вырезанная из темного камня чернильница. Рядом с ней длинный стаканчик, из которого торчали белые гусиные перья. На левом краю стола лежала толстая стопка чистых, желтоватых от времени пергаментов. Больше в келье не было ничего примечательного. Хотя нет, на одной из стен, возле оконца, Кирилл заметил глубоко вырезанный странный знак размером с ладонь. Он походил на старинную руну, одну из тех, что когда-то выбивали на древних камнях севера. Руна была вся исчеркана чернильными полосами, будто кто-то хотел зачернить ее и убрать с глаз долой. Как она выглядела первоначально — Кирилл не разобрал. Выглядывающие из-под чернил острые углы руны таили в себе нечто непонятное и, как показалось Кириллу, враждебное.

«Странный рисунок. Зачем он здесь? Не соответствует обстановке. А келья — один в один обитель средневекового монаха-переписчика, — скользнула мысль. — Гравюру, на которой изображено нечто подобное, я как-то видел в одной библиотеке, в какой-то старой книге. Стоит за таким столом монах и переписывает толстый фолиант. Тут хоть стул есть. Переписывать дело муторное — по нескольку месяцев на одну книгу уходило. Каждую буковку выводили с завитками и с красотами. Ну а где, по моему мнению, должен обитать такой колоритный тип, как монах Яков? Ему тут самое место. Каменная келья. Для него то, что надо. Хотя где же он спит? Ни кровати, ни лежанки… Не сидит же он за этим неудобным столом все свое время, в самом-то деле? Этого никто не выдержит, это сродни пытке. Вряд ли когда-нибудь привыкнешь…»

Меж тем монах опять поклонился и подвинул к стене скамеечку для ног. Указал на высокий стул.

— Садитесь, господин Кирилл. Здесь вам будет удобней. Я же, с вашего позволения, присяду тут, на скамеечке, у стены. Рассказ мой будет обстоятельный, и я не хочу, чтобы вы испытывали неудобства, слушая меня.

«Ох! Опять! Сколько слов за одну минуту! Опять эти речевые обороты! Ладно, пусть говорит, как он привык. Может быть, когда-нибудь приноровлюсь и я. Хотя сомневаюсь».

Монах проперхался и заговорил негромким глуховатым голосом:

— Итак, господин, слушайте. Это мое жилье. Обстановка скудна, но для того жалкого существования, что я влачу, с избытком хватает и этого. С чего начать, чтобы рассказ мой вам был интересен? Пожалуй, с того времени суток, которое я привык называть утром. Итак, господин. Каждый раз утром передо мной разложены листы чистого нетронутого пергамента.

Монах кивнул на стол, указывая на ровно обрезанную но краям стопку.

— Каждый раз моя рука, что держит гусиное перо, тянется к чернильнице. На его остро очиненном конце каждый раз дрожит маленькая капля.

Кирилл слушал, а бровь его изумленно ползла вверх. «Эк как излагает! Будто не рассказывает, а готический роман на этот пергамент заносит! А может, он и в самом деле это все записывает? И говорит по памяти? Ну-ка, ну-ка! Все занятней становится!».

А у монаха вдруг ни с того ни с сего померк взор, и он, остановивши взгляд на одном месте, монотонно продолжал говорить будто в пустоту.

— Я неторопливо стряхиваю эту каплю. Ведь я надеюсь, что есть еще немного времени обдумать, с чего же все-таки снова начать свою бесконечную исповедь. Пусть в первых строках не будет помарок. Может, это поможет мне проницать то, что все это время скрыто от моего разума во тьме забвения и покрыто прахом бесконечных веков. Может, спасение в этом? Может, не пиши я столь лихорадочно, а поначалу вспомнив и обдумав ушедшую жизнь, пойму, где же все-таки совершена ошибка? Может, наконец-то, придет долгожданное избавление? Не знаю — ответ до сей поры от меня скрыт. Но надеюсь, господин Кирилл, — Яков бросил неожиданный, исподтишка и быстрый взгляд на гостя, — что наступит наконец-то миг, когда я уже не увижу этих чистых пергаментов. Когда, исписанные моею рукой, они наконец-то сошьются в толстый фолиант, который мне не будет нужды читать, ибо каждая буква в нем знакома, каждое слово известно, ибо все они выстраданы в быстротечности дней и тем бесконечным временем, которое приходит ночью. Вы видите, господин, какой тусклый свет струится сквозь это маленькое оконце. — Яков указал наверх, ненадолго замолчал и, прищурясь, глянул на прорубленное отверстие. — Он всегда падает на эти желтоватые, потемневшие страницы. Хватит ли этого света, чтобы потом разобрать, то что я занесу — не знаю. Не знаю…

— Вижу, Яков, — кивнул Кирилл. — В самом деле, без глаз остаться можно. Тут у вас мрачновато. Продолжайте.

— Свет. Поначалу я не знал, что находится за стенами моей узкой кельи. В первый же миг, как только я попал сюда, мною овладело исступление. Мне захотелось выяснить, что это за место? Где же все-таки я нахожусь? Куда попал? Ведь все произошло так неожиданно! Я ничего не мог понять! Я не осознавал, что же все-таки случилось! Я бросился к двери, с усилием распахнул и ничего за ней не увидел, господин. Ничего! Лишь серый сумрак, уходящий в неведомую даль. Это лишь благодаря милости господина лорда последние дни мне дано было увидеть эту чудесную долину и этот величественный замок. Раньше ничего этого я не знал.

Яков тяжело вздохнул. Кирилл понял, монах рассказывает о тех мгновениях, что когда-то очень давно он испытал после перехода от земной жизни к смерти. В том, что Яков давно умер, и это лишь временная телесная оболочка, дарованная ему в пекле, он уже знал. Оставалось лишь мерно кивать, становилось все интересней. Согласитесь, не каждый раз услышишь посмертный опыт другого человека.

— Шагнуть за порог, господин Кирилл, я не смог. От увиденного меня обуяла дрожь, и нечто всемогущее не дало мне ступить дальше. Я сразу понял: тут нет ни солнца, ни голубого неба; тут нет ни земли, ни воды. А если и есть, то мне не суждено больше их видеть. Никогда! Таков отныне мой печальный удел! Мне казалось, тут нет даже воздуха! И за стенами кельи висит лишь мглистое безмолвие, и сама она будто бы парит в блеклом небытии. И до сей поры мне кажется, что тут нет ничего, даже самого времени: когда я в этой келье или за пределами ее, то все едино — минуты сливаются в часы, часы в сутки, сутки в годы, годы в столетия. Попыток выйти из своего тесного каменного узилища я больше не делал. Лежащий на столе пергамент ждал и звал меня. — Яков повел рукой на толстую стопку. — Против своей воли я направился к столу и уселся за него. Тогда на нем, так же, как и сейчас, стояла чернильница, и в стаканчике был воткнут пучок гусиных перьев. Рука, не повинуясь мне более, неожиданно выхватила очиненное перо, и я лихорадочно вывел первые буквы на первом листе. С той поры ничего не меняется, господин. До сих пор мне трудно понять, в какое время суток я приступаю к записям. Я этого просто не знаю. Для меня в этом месте нет утра, нет дня, нет вечера. Есть лишь сумрачный свет из оконца.