Сергей Байбаков - Воины Беловодья

Он милосерден. Он даровал мне надежду. Я знаю, что как только я вспомню каждую, когда я пойму, где же, в какой миг я совершил ошибку, меня простят. Он лукав, но Ему я верю. Он обещал, что как только я увижу подшитые в фолиант листы и фолиант этот будет исписан до последней страницы, меня освободят. Освободят и помилуют.

«Он тебя не помилует, не в его власти, — подумал Кирилл. — Да и не надо это ему. Только ты сам сможешь себя освободить. Пока ты не поймешь, что надо сделать, никто тебя не помилует. Но однако какая же все-таки дрянь этот блеклый монах. Кто бы мог подумать! И что ж он скажет в свое оправдание, интересно? Покается, жалеть себя будет? Начнет замученных жалеть? Эх! Кто б мог подумать, что мне исповедь инквизитора выслушать придется. Ну Балор!».

А Яков все так же мерно продолжал рассказывать:

— Я надеюсь, я жду этого утра. Но оно не приходит. Потерян счет времени. Сколько пролетело? Века? Тысячелетия? Не знаю. Но верю, это утро настанет. И уже не надо будет исступленно записывать и вспоминать. Это утро придет.

Вторая была женщина, считавшаяся весьма благонравной, жена ткача. Для изготовления своих чародейных мазей она вырыла труп новорожденного ребенка. К ней было решено применить пытку водой. Чтобы лишить ее колдовских способностей, поначалу палач вырвал ей ноздри.

Помощники палача влили в ее горло большое количество кипящей воды, дабы размягчить плоть, а затем просунули в горло же ткань, завязанную узлами. Затем один из них резким движением вырвал ткань, и при этом повредил ей пищевод. Она чуть было не захлебнулась и истекала кровью, и по настоянию опытного палача допрос в этот день был прекращен.

Следующая пытка должна быть тяжелее предыдущей. Так предписывает опыт тех, кто боролся с ведовством до меня. Но, несмотря на все ухищрения палача, она не сознавалась, и тем самым очевиднее становилась ее вина. Но упорство ее, в конце концов, было сломлено дыбой, и она призналась в своей вине, ереси и также оговорила многих своих сообщниц. Вскоре ее казнили такой же мучительной и устрашающей смертью, как и смерть на костре.

Ее подвесили вниз головой, а ноги привязали к двум опорам. Подождав, пока к голове подойдет нужный приток крови, чтобы лопались глаза, помощники палача, орудуя двуручной пилой, распилили ее вдоль тела до самой шеи. Казнь эта применяется к уличенным в содомском грехе, но она также хороша и для ведьм.

Затем была Третья, Десятая, Сотая…

Иные недели я вел допросы с утра до позднего вечера, уличая в ереси и грехе по два, а иной раз и три десятка ведьм в один день.

Но иногда я проявлял милосердие, господин. Если виновная раскаивалась и сразу же во всем сознавалась, то и приговор тогда бывал мягок. Тогда перед тем как сжечь еретичку на костре, ее удушали, и в зависимости от искусства палача смерть наступала быстро.

Также исполнение приговора в процессах по колдовской ереси бывало мною отсрочено в случае, если осужденная была беременна. Тогда отсрочка длилась до ее разрешения от бремени. Хотя и отпрыск ведьмы должен был в иных случаях следовать за матерью, потому что она могла заразить его своей ересью. Мне доводилось посылать на костер детей даже от двух лет.

И вот я сбиваюсь со счета, господин. Но мне нужно вспомнить каждую жертву, господин! Каждую!.. Теперь я понимаю, что несчастные были лишь жертвы моего безумия, но изменить что-либо, вернуть тот первый час, когда оговоренную девочку усадили на ведьмино кресло, я не в силах.

Потом темнеет, тусклый свет в оконце почти сливается с каменной серой кладкой. Зажечь бы огонь, чтобы отсрочить страшный миг моего грядущего наказания, господин Кирилл, но свечей в келье нет. Вы сами видите, что в ней нет ничего, кроме стола, жесткого стула, на котором вы сидите, чернильницы, пучка перьев и исписанных листов.

Яков издал вздох, который больше походил на всхлип. Монах понуро повесил голову. Дальше он не говорил, а скорее уже шептал.

— Как и раньше, остается один чистый лист пергамента. А предпоследний исписан лишь наполовину. Я уже не успеваю и не могу вспомнить еще одну жертву. Кто же она? Кого я забыл?

В полумраке я слышу тихий шум. Вслед скрипит дверь — это мне пора выходить во мрак.

Предпоследний лист уже почти заполнен. Осталось место лишь для нескольких строк. Перед тем как закончить исповедь, господин, останавливаю безумный бег руки и отбрасываю прочь ненужное уже перо, и ими уже усеян пол, как земля первым снегом. У меня еще есть несколько мгновений жизни. А дальше… Дальше море крови и невыносимые страдания, которым несть числа.

И первое, что ждет меня — это ведьмино кресло. Голос, раздающийся неизвестно откуда будет задавать мне вопросы. Порой мне кажется, что это мой голос. Я не знаю. Сколь угодно долго я могу все отрицать или согласиться со всеми обвинениями сразу. Это ничего не изменит. Я слышу звон невидимых цепей и скрежет дверей, что находятся неизвестно где. Не знаю, зачем я это слышу и где находятся эти двери и где эти цепи. И я испытаю все те муки, которым подверг ту первую несчастную, почти девочку. Одиннадцать дней пыток на раскаленных шипах ждут меня. А затем двухчасовое сожжение на медленном огне, — содрогнулся Яков. — После костра я, помня все пережитое и отойдя от боли и ужаса, со вновь здоровыми членами снова подвергнусь пыткам. На этот раз мне вырвут ноздри и последует пытка водой и дыба. Все это будет длиться в течение семи дней. Ведь вторая пытаемая созналась только на седьмой день. Затем меня распилят двуручной пилой…

Ах, господин! Если бы вы знали, как страшит меня эта длинная пила! Она пугает меня больше, чем костер, пусть даже медленный. И смерть от нее ужасна. Кажется, что она вечно вгрызается в плоть! Кажется, что боль нескончаема! — Яков судорожно застонал, с трудом справился с тяжким воспоминанием и всхлипывающим голосом продолжил: — Потом Третья. Соседи видели, как черная кошка вскочила к ней на колени и окунула лапку в ее бокал, и кошку эту больше никто не видел. Третьей ломали кости и рвали связки на пыточном колесе. Колесо пережевывает и калечит плоть человека до неузнаваемости. Затем вновь костер, а кошку, коя несомненно была главной сообщницей, сжечь вместе с ней не удалось…

Десятая… Сотая… Тысячная… И так будет длиться всю бесконечную ночь, пока я сполна не оплачу все те муки, что принес несчастным жертвам.

Я считал, что спасаю их души — оказалось, я погубил свою. А они и так были безгрешны. И вот я здесь несу справедливое наказание. Теперь я знаю, что земная жизнь дается лишь один раз и после нее начинается жизнь вечная, но думал ли я, знал ли, что она будет настолько для меня ужасающа? Нет, этого я не мог даже предположить.

Я умер в тысяча четыреста девяносто пятом году, господин Кирилл. С той поры в моей душе протекли эпохи, ведь одна ночь здесь для меня равна годам, а проведенный в этом месте год равен векам…