Сергей Байбаков - Воины Беловодья

И каждое утро — так я назвал тот миг, когда я вновь вижу перед собой первый чистый лист, рука моя вновь берет гусиное перо и тянется к чернильнице. И каждый вечер, когда неяркий свет меркнет в маленьком оконце, я заканчиваю рукопись. К приходящей ночи листы пергамента из покоящейся на столе пачки почти полностью исписаны, господин. Но, верите ли, всегда остается незаполненным один последний лист! Я что-то упускаю, от разума моего ускользает понимание, и времени вспомнить и осознать ошибку мне уже не остается. Тут, за этим столом я исповедуюсь сам перед собой, вспоминаю ушедшую жизнь.

Отведенные для исповеди незаметные часы летят стремительно, а приходящая за тем ночь длится нескончаемо долго. Лишь ночью я в полной мере ощущаю тягучее время. Но, господин Кирилл, тогда я уже не нахожусь в этой узкой келье. Неведомая и беспощадная сила, не дающая мне покинуть келью днем, ночью выводит меня за дверь для наказания! Противиться ей я не могу. Так тут заведено!

Яков замолчал, понуро свесив голову. Видно, воспоминания давили на него тяжким грузом. Помолчав, он, наконец, судорожно сглотнул и продолжил:

— И вот снова настает утро… Одно из многих, одно из тех, которым потерян счет. Время написать первую строку. Я знаю, она будет выведена с тщанием, а после нее строчки станут сливаться и буквы будут выглядеть, будто пьяные. Я думаю, с чего начать? Ответ приходит сам собой: как всегда — с Первой. Я хорошо помню ее. Девушка, почти ребенок. Девушка, губы которой, казалось, непрестанно улыбались… Добропорядочный бюргер донес: он видел, как она летела в сторону полночных гор. Нагая, на метле, она смеялась, и в свете полной луны ветер развевал ее распущенные волосы. Она предвкушала встречу с Ним.

«С кем — с Ним?» — хотел было спросить Кирилл, но передумал. Понял, о ком говорил монах.

— Нашлись и другие свидетели ее мерзких и злобных деяний, — печально вздохнул Яков, — крестьяне, что живут окрест городских стен. Их урожай был попорчен градом, и коровы давали такое вонючее молоко, что даже нищие бродяги брезговали пить его. Этих свидетельств было достаточно, чтобы привлечь ее к суду. Я помню плескавшийся в ее глазах ужас, когда палач сорвал с нее одежды. Она делала вид, что не понимает, что я от нее хочу. А мне было нужно лишь признание, которое исторглось бы из самого сердца, из глубины души. Сначала они все не понимают и упорствуют в ереси. Не сознавалась и она.

Тут Яков запнулся и его негромкий голос совсем померк и перешел на горячечный шепот, словно он доверял Кириллу какую-то тайну и боялся, что его услышит посторонний:

— Обвиняемая говорила, что она невиновна и донос на нее ложен и что она хочет увидеть и услышать обвинителей. Она хотела иметь защиту. Но обязан ли я был исполнять это, господин? Для меня не являлось необходимым ни объявлять имен свидетелей, ни давать очной ставки, если свидетели не пожелают этого совершенно добровольно. Ведь такая очная ставка подвергает опасности жизнь свидетелей. Верно, господин Кирилл?

Кирилл молчал. Что он мог ответить бывшему инквизитору? Ничего! Оставалось лишь с непроницаемым лицом слушать. Яков справился с голосом. Заговорил без шепота. Но казалось, что он уже не видит Кирилла, не видит серых стен. Казалось, он уже далеко — в мире своих тяжелых воспоминаний. Казалось, он уже пишет на своих пергаментах эту жутковатую исповедь.

— По некоторому размышлению я решил подвергнуть ее пытке на ведьмином кресле, на изготовленном из железа троне, чье сиденье было утыкано острыми шипами. Так же шипы унизывали подлокотники и прилегающую к ногам часть. Шипы кресла были такой длины, что вызывали сильную боль, но не причиняли серьезной травмы, угрожающей жизни. Измученная болью, она должна была сознаться в том, в чем ее обвиняют.

Она старалась удерживать себя на расстоянии от шипов на сиденье, пока у нее хватало сил. Но искусный палач привязал пытаемую так, что когда она хотела приподняться и удержать себя над сиденьем, в ее тело вонзались шипы подлокотников и ножек кресла. И как бы она не пыталась избежать уколов, ей этого не удавалось. Боль заставляла ее вновь приподниматься над сиденьем, и тогда шипы вонзались в руки и ноги, а затем очередное паденье. Так продолжалось до тех пор, пока допрашиваемая не потеряла сознания.

В то время я еще не в полной мере владел искусством приводить бесспорные аргументы. Я не знал, каким образом лучше применить полученные схоластические знания, в коих я впоследствии преуспел. Поэтому, дабы избежать конфуза, на следующий день было решено подвергнуть ее более тяжелому испытанию. Мне было необходимо получить признание в ведовстве и ереси, ведь она была Первая.

Под сиденье железного трона и под ее ноги палач пододвинул жаровни. Когда ноги начали медленно поджариваться, для того, чтобы продлить страдания, он время от времени поливал ее ноги маслом.

Так продолжалось одиннадцать дней. При пытках ведьм для познания правды приходилось прилагать большое усердие.

Как только она созналась в грехе и ереси, и рассказала даже больше, чем от нее требовали, к ней каждый час посылался сторож, наблюдавший за тем, чтоб она не повесилась на платье, дабы избежать прощения через таинство исповеди. Ведь из опыта известно, что под конец некоторые из них приходят во временное замешательство, которое ведет к ужасной смерти и потере души, если их сознание не было искренним и добровольным.

Ввиду ее упорства и нежелания сознаваться сразу, а также в качестве устрашения и назидания другим, пока еще не покаявшимся еретичкам, мною было принято решение применить к ней казнь через сожжение на медленном огне.

Палач знал свое дело и подкладывал сырые вязанки столь искусно, что казнь растянулась на два часа. Да, все так и было, господин!

Воспоминание о тех пытках и казни и сейчас еще отзывается во мне, и когда я думаю о ней, со мной происходит тоже, что и тогда, когда ее привязали к этому проклятому креслу: скорбь и желание помочь. Более этих чувств я не ведал.

Внутренним взором я вижу ее лицо, уже не искаженное болью и криком, а умиротворенное, с доброй улыбкой взирающее на мир с высот горних. Она смотрит вниз широко раскрытыми блестящими глазами, и нет уже в них той мутной пелены, когда шипы кромсали ее тело. В них уже нет боли и горя, лишь одна доброта…

Тут лицо Якова странно просветлело, Кириллу показалось, что на нем появилась какая-то одухотворенность, смешанная с радостью. Верно, и вправду инквизитор часто видел в нынешних грезах свою первую жертву, и в самом деле жалел ее. Кирилл безучастно кивнул: «Продолжайте, Яков! Но все-таки какая же ты тварь!»

— И вот перо стремительно бежит по листу, и я уже не обращаю внимания на помарки, густые чернильные кляксы, прорванный местами пергамент. Главное — успеть вспомнить все! Часто кончик пера под сильным нажимом ломается — это досадная помеха, отнимающая у меня несколько драгоценных мгновений, господин. Тогда я хватаю другое — благо передо мною их целый пучок. — Монах указал на стаканчик с перьями. — Пучок остро очиненных перьев. Они никогда не кончаются, так же, как никогда не иссякают чернила в громоздкой чернильнице. Успеть! Вспомнить! Ни одна не должна быть забыта!