Павел Кошовец - Просо судьбы

И наконец-то пустил свою первую кровь — заколол старика-ростовщика, посмевшего прятать от новой власти нажитые нечестным трудом богатства. Правда, вначале старику сломали обе руки и отрезали ухо братья Гаруды, страшные, но справедливые мужики с восточного тракта, промышлявшие там разбоем, за что и загремели за решётку со стопроцентной гарантией либо колесования, либо четвертования. А после того, как они принялись по очереди насиловать немолодую старшую дочь ростовщика, единственную, кто не сбежал и не побоялся остаться с отцом, Рябой, облевавшийся аж до пустоты в башке, вывернутый наизнанку, на дрожащих ногах еле вылез на свежий воздух, где ярко горящие на небосводе созвездия, всегда такие дружелюбные, превратились в холодные угольки, немилосердно жгущие глаза… «Слабак», — сказали братья, тем не менее, отсыпав ему малую долю добра. «Всё будет хорошо», — шептала Салия, елозя по нему острыми пальцами, в тщетной попытке оживить съёжившееся мужское естество Рябого. И пусть ему потом говорили, что наконец-то он, пятнадцатилетний выходец из городских трущоб и круглый сирота, повзрослел, ему стало казаться, что он что-то потерял. Не очередное суковатое копьё, которое постоянно прятали новые приятели, потом из-за угла выслушивая ор десятника, обрушивающего кары небесные на голову драконьего растяпы, не агры, называемые всеми окружающими смыслом жизни, что словно вода — отнюдь не живая или целебная — утекали сквозь пальцы недотёпы, не Салию, которая неизменно, словно заступая на дежурство, появлялась в одно и тоже время и, будто опытный военный, по уставу улыбалась и произносила необходимый перечень слов доклада. А что-то такое, отчего он иногда мучительно замирал… Но так и не мог вспомнить.

Но сегодня был особенный день, и сердце Рябого наполнялось восторгом в предвкушении. День воздаяния изменникам, предателям короны, убившим славного короля Элия Четвёртого, день возмездия и восстановления справедливости.

По этому поводу их, две роты «псов РоШакли», как окрестил их народ (а они и не были против — звучит-то!) подняли ни свет, ни заря, заставили привести форму и оружие в порядок, выдали новые туники (Рябому, к сожалению, вновь досталась великоватая, к чему, впрочем, ему было не привыкать — главное, чтоб не меньше), и выгнали на Барскую площадь, самую главную площадь Агробара и всего королевства, в два заслона выстроив перед быстро воздвигающимся у подножия собора Святого Илия помостом. Многие бурчали, что, мол, какого дракона в такую рань, коль казнь объявлена на два удара колокола. Ан нет, отцы-командиры всё правильно спланировали, предусмотрев прибытие любителей зрелищ заранее — а как же, казнь лиц благородных кровей не каждый день происходит! И пусть горожан в свете последних событий, пожалуй, сложно было чем-либо удивить, тут был особый случай — бродили слухи, что на эшафот взойдут чуть ли не графья и… приспешницы принцессы-убийцы, из её личной гвардии, драконицы, по словам многих знающих, для пущего куражу пивших кровь младенцев.

Бр-р-р! Рябого аж передёрнуло от подобного. Это ж какими надо быть страхолюдинами и чудовищами, чтобы пойти против законов человеческих? Он-то иногда наблюдал пресловутых амазонок, но так — издали, будто неких экзотических зверушек, но даже тогда, по привычной бесшабашности, не испытывал желания приблизиться. Кто бы мог подумать, что за симпатичным фасадом скрывается само зло?

Рябой ещё раз встряхнулся — нужно было срочно отвлечься, а то от подобных разговоров в казарме, поначалу интересных, о природе амазонок, его, если честно, начинало подташнивать. Ведь, несмотря на то, что он был типичным продуктом улицы — от кончиков ногтей до помыслов, его душа по-прежнему оставалась открытой и доверчивой — короче, любую, даже самую, казалось бы, фантастическую выдумку, он принимал на веру. Чем, конечно же, частенько пользовались товарищи по страже, нагоняя страху, и соревнуясь в небылицах перед впитывающим, словно губка, слушателем.

Мелкий моросящий дождь вновь усилился, и Рябой, бросив недовольный взгляд на уныло-серое небо, поморщился, поглубже натянул капюшон, посмотрел вправо, где стоял флегматичный увалень Бринон, одним ударом кулака вышибающий память у человека (проверено не единожды), влево, где угрюмый младший Гаруд с презрительной ухмылкой вызывающе смотрел на волнующееся перед ним море лиц и голов, постарался оживить в себе то приподнятое настроение ожидания чего-то интересного и яркого, вновь браво расправил плечи и выдвинул вперёд подбородок для пущей солидности. И всё было бы хорошо, вот только они давно торчали в оцеплении — и пищу принимали, по несколько человек уходя за помост и по нужде бегали по очереди, а Рябой к тому же, по совету — принуждению старшего Гаруда с утречка для закрепления доброго настроения влил в себя целый мех дешёвого вина, теперь в неимоверных количествах рвущегося наружу.

Толпа заволновалась, откуда-то со стороны донеслись крики, множащиеся и отражающиеся от глоток, будто всё усиливающееся эхо.

— Ведут!..

— Ужас какой!.. Бедные…

— У-у-у, предатели! Дети драконов…

Разные по содержанию, восклицания объединяла какая-то истеричность и агрессивность, которые заставили сердце Рябого тревожно ускориться. Людская стена в едином порыве подалась вперёд, заставив споро набросить на руку щит и, держа копьё поперёк, пошатнуться. Грозный крик: «А ну, подай назад!» застрял в горле, моментально сменившись растерянностью, когда он почувствовал, как сапоги буквально скользят по брусчатке, а горячее дыхание брызжущей слюной дородной тётки, навалившейся на щит, оседает на лице, будто кислота. Выпученное багровое лицо, клацающие зубы — в общем оре он не мог разобрать ни слова (словно бешенная псина — мелькнуло паническое сравнение). Слава Единому, шлем сполз на глаза, закрыв обзор. Зато пришло какое-то отстранённое понимание того, что если он опрокинется, то быть ему затоптанным. Сквозь какой-то первобытный вой, он слышал непрекращающиеся ругательства Гаруда и утробный рёв наконец-то выпавшего из состояния созерцания Бринона…

Потом неожиданно полегчало — наконец-то соизволили помочь им парни из второй шеренги, яростно орудуя плетьми и дубинками, и толпа, заскулив, словно обиженный щенок, шатнулась назад. Подрагивая от пережитого, Рябой поправил шлем, вздохнул облегчённо — пусть волнующееся перед ним море продолжало колыхаться и пениться, сознание его нашло выход — он сейчас воспринимал это как некую абстрактную, серую, обезличенную массу, вроде бульона, кипящего на тихом огне. Слава Единому, натиск ослаб, а волна голов следовала за узниками, которых вели по созданному стражей коридору.

Читать дальше