Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Не запахи надо было менять, а себя, — буркнул он, зевнул и забылся сном.

Пущенный в ход дар взрослого вервра — знал он безошибочно — уже к утру полностью перестроит организм, исключит влияние примитивных инстинктов, гормональных вбросов и прочего подобного. Конечно, на какое-то время проявится раздражительность, да и сил поубавится, и способность замещать зрение иными каналами восприятия станет слабее… но дело того стоит. Прививка от никчёмной приязни. Влюблённость — почти простуда, и симптомы схожие. И иссякнут они так же стремительно.

— Пап!

— Сплю.

— Эй, да ладно тебе, все уже зубы точат, так хотят есть. Но без тебя не сядут. Нома не велела. Эй, мы худеем без завтрака! Так что, нам вовсе исчахнуть без обеда? Ну пап!

Вервр обречённо перекатился на спину и потянулся.

Голова гудит. Затылок пульсирует кошмарной, едва переносимой болью. Да раскрои этот череп в бою, фамильной саблей, самый вдохновенный алый боец — хуже не станет.

— Тошнит? — посочувствовала Ана и провела рукой по гудящему лбу. — Я принесла водички. Умойся. Эй, не пугай меня. Ты ни разу не болел. Я думала, бесы вообще не болеют. У тебя жар… Пап, ты как? А я со своим обедом… Прости, — Ана говорила всё быстрее, уже нащупала одеяло и кутала с ног до макушки. И подсовывала подушку под затылок. — Пап, а чем тебя полечить?

— Я здоров, — вервр выхлебал до дна предложенный кувшин. Вода оказалась сладкой, ледяной. — Я… перенастраиваюсь. Не волнуйся.

— Тебе кролика поймать? — жалобно уточнила Ана, всегда и неизменно жалевшая кроликов.

— Дались вам всем кролики! — вервр сел, сбил до пояса одеяло. — Что за гадость… я перестал нуждаться в сыром мясе, когда осознал причину расстройства сознания. Шэд охотился на дичь определенного свойства. Он звал таких губителями миров, и запах их парализованного, обречённого отчаяния смутно похож на кроличий. За ночь я перестроил себя, и отныне кролики мне безразличны.

Вервр запрокинул голову и тихонько взвыл. Он ведь намеревался избавиться от иного расстройства сознания!

— Пап, ты пей, вот вода. Не переживай. Если уж так надо, я научусь не злиться на Ному. Пап, я всех прогнала. Ну, чтобы поговорить.

— Откуда бы такой маленькой девочке так много понимать обо мне, мы ведь даже не родня, — огрызнулся вервр.

— Ещё какая родня! — Ана обвила руками шею вервра, сунула нос к самому уху, прижалась. — Всю жизнь ты рядом. Я себя не помню маленькой, а тебя помню. Большого. Огромного. Близко. Твои мысли. Твои сны. Твой взгляд. Всегда мне в спину нацеленный, внимательный. Как я вообще буду жить, если ты не смотришь на меня?

— Я слепой.

— Не придирайся! Я объясняю. Мне стало холодно в тот день, когда Нома нас кормила крапивным супом. Я хотела, чтобы ты разозлил её. Очень-очень хотела, чтобы мы насовсем ушли из Корфа. Ты смотрел на меня и на неё. И так было часто с тех пор. Иногда, несколько раз, ты следил за ней и отвлекался от меня. Ох, как было обидно! — Ана хихикнула и потёрлась носом о щеку. — Пап, я не буду злиться. Я постараюсь.

— Что может быть у нас… общего, — вервр нехотя вытолкнул слово за словом. — Я хищник. Я убиваю. Я всех и вся делю на дичь, соперников и семью в логове… Это моя природа. — Вервр бережно отодвинул Ану. — Отстань, детёныш, когда ты смеёшься в ухо, это громко и щекотно. У меня болит голова. Все ещё болит.

— Пап, ну поэтому я и злюсь на неё! — расстроилась Ана. — Вы точно как говорят… две половины. В ней есть то, чего нет в тебе. И наоборот. Кажется, это безнадёжно. Да?

Вервр поморщился, втянул запах парка, особняка и его хозяйки. Снова скривился и нехотя кивнул. Было до ломоты в зубах противно признавать вторую за сутки ошибку самоанализа. Запахи, влюблённость… он взрослый и от такого бы давно себя избавил, не впуская глупости в сознательный уровень и не взращивая их год за годом. Срок влюблённости краток и у людей, и у вервров, всего-то одна-две весны… а он повадился дышать вёснами у ограды парка снова и снова, и привычка только крепнет.

— Давай так: пообедаем и сразу в путь, — жалостливо гладя вервра по щеке, предложила Ана. — Я с утра всем сказала, что нам пора. Но нельзя уйти просто так. Эмин привёл жену. Понимаешь? Ты ему учитель. Ты должен сидеть во главе стола и трещать умности про всякое там согласие и соизволение. Отца-то у него нет. И никого из семьи нет, один ты. А еще ты носишь имя Ан, и это не случайно. Пап, потерпи. Мы после уйдём. Двинемся по большой дороге, там пахнет торговлей и слухами, ссорами и выгодой, приключениями и азартом. Тебе полегчает.

— Рассуждаешь, как вервр, — усмехнулся вервр.

— Я выросла в хорошей семье, — Ана прильнула, зашептала в ухо: — пап, помнишь, ты в первый наш приход в Корф рассказывал сказку про крылатых, которые были неблагодарные, не приняли тебя и назвали бесом? Я помню — нэйя.

— Не так, они были…

— Ты слушай! Я в ту ночь видела сон. Что я — птица. Пап, я правда самую малость вервр. Проснулась такая счастливая… ничего тебе не сказала. Маленькая была. Боялась, что обозналась. Но птица со мной, всегда. Ты змея, я птица… мы тоже две половины, совсем разные, но подходящие. Значит, всегда будешь смотреть мне в спину. Это счастье.

— Многовато у меня половин, — усмехнулся вервр. Вроде бы ничего не изменилось, но боль стихает, пропадает… — Странное, должно быть, из стольких половинок соберётся целое.

— Люди — не тарелки какие-нибудь, у нас чем больше половин, тем целее целое. Мы не рассыпаемся при ударе, а собираемся, если мы настоящие. Это я сама додумалась, — хихикнула Ана. Поцеловала в шею, фыркнула и умчалась, вереща на весь парк: — Я тебя вылечила! Я такая ловкая! Я тебя вылечила…

— Пока что я разбит, — вздохнул вервр и нехотя встал. — Я разбит ещё злодеем Клогом. Разбит и подло вымазан клеем. С тех пор я собираю на себя то, чего прежде успешно избегал. Весь их людской сор… Собираю, и делается всё тяжелее уходить, не оглядываясь. И возникает отвратная, вредная привычка возвращаться… Хотя я-то знаю, что приключается дальше. Я — знаю! Всё это больно и совершенно бессмысленно. Всё это было много раз и неизменно заканчивалось дурно. Обязательно набиралась толпа тех, кого надо прикончить и горстка тех, кто не готов принять мои хищные благодеяния. Людишки… как они любят быть чистенькими.

Вервр ворчал, но брел через парк. Он почти не верил в то, что сам же говорил. И пытался привыкнуть: у него, разбитого, образовалось куда более одного мнения по очевидным и много раз обдуманным вопросам. Он снова, как много веков назад, с собою спорит. Эх, был бы Шэд рядом, спор бы обрёл наилучшего слушателя.

В парке пахло молодостью — и от её присутствия так же, как вчера, слегка кружилась голова. Запах сам по себе не имел власти. И, значит, от него не избиться. Надо уйти очень далеко и подумать очень внимательно…