Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Ул покачал головой и шагнул в тень. Теперь он не сомневался в своих догадках и совсем не желал, чтобы кто-то увидел выражение его лица. Сдавшись и приняв бесчестный выбор, который хуже смерти, наследник просто обязан быть сгорбленным и жалким!

Вряд ли кто-то в иерархии знает, что учитель Монз, мудрец и умница, добрейший человек в мире, сам устроил встречу ученика с багряным бесом. То есть обрек Ула на смерть, так? Или — совсем не так: Монз дал надежду и ему, и даже бесу… Встреча позволила Улу увидеть врага, заглянуть в него — и что-то изменить в нем и в себе. Да, с болью, грубо, даже непосильно… Но перемены стоили того! Теперь новый учитель — Мастер О — бросил ученика в пасть пещеры, именуемой изнанкой бессмертия. И только Улу решать: принять тот выбор, который ему огласили вслух, то есть проклясть учителя и отчаяться, полагая себя преданным — или сделать собственный выбор, поверить в учителя и идти вперед с открытыми глазами. Потому что таков его новый урок… Хотя, казалось бы, что можно увидеть во тьме? Осэа прямо намекнула: «глядеть» Улу отныне не на что.

Ул сделал несколько шагов, слушая сердце и погружаясь в густеющий сумрак. За спиной с шорохом сошлась пасть пещеры — будто затянулся лед на реке. Сразу смерклось. Постепенно то место, где недавно был вход, перестало различаться, затем угасли звуки… и Ула окружила первозданная тьма.

— Жутковато, — шепнул Ул.

Тьма слизнула звук — и он сгинул, будто и не рождался вовсе. Ул пошевелил руками. Тьма не отдала никаких ощущений! Ни тепла, ни холода, ни дуновения ветра. Ул раскинул руки и пошел вперед… Довольно быстро истрепал смысл этих слов — «вперед» и «идти». Ул перебирал ногами во тьме, всё более похожей на умеренно густое масло, и не находил опоры. Не было ни края скалы, ни потолка над головой, ни пола под ногами. Всё меркло, увядало, гасло.

Дыхание? Но дышит ли он?

Голос? А что это, когда нет звука? Тепло и холод, день и ночь, сон и бодрствование, голод и сытость, свет и тень… Трепет сердца, ток крови… Ничего не осталось. Только вязкая пустота. Подлинная бездна, откуда вычерпали всё, что составляет жизнь.

Ул сосредоточенно сел, пока тело слушалось и помнило, что это значит — сидеть. Ул расслабился и закрыл глаза, ведь так темнота казалась более естественной. Ул сложил ладони на коленях постарался отрешиться от окружающего.

Однажды Монз запер ученика на всю ночь в подвале, пустом и темном. Монз провернул ключ в скрипучем замке. Монз повздыхал там, на воле, где есть книги, рыбная ловля, неизведанные и знакомые крыши ночного города, кипящий жизнью порт… «Человек содержит в себе мир, ты слышишь, попрыгунчик? — Монз покашлял, выдержал паузу. — Я говорил тебе такие слова трижды, и трижды ты не накопил времени и желания сесть и обдумать их. Посему я создал условия и не оставил тебе выбора».

Время до утра тянулось мучительно. Ул устал в ту ночь от тишины, безделья и пустой маяты. Он вроде бы мог лечь и выспаться… Но не получалось! Сон обрывался, и скрипучий голос Монза снова и снова гулял эхом в недрах темного сознания. В том подвале, за одну ночь, Ул не стал «целым миром». Он утром дулся на учителя и еще неделю был раздражителен, даже сварлив.

Сейчас больно и страшно задаться вопросом: а жив ли Монз? Во что старому обошлось устройство встречи багряного беса с учеником? И почему надо так много времени, чтобы накопить благодарность… которая теперь камень, отяготивший душу, ведь её некому отдать.

— Благодарю, учитель, — без звука выдохнул Ул, улыбнулся… и ощутил, как по щеке сползает одинокая капля… и как душа делается легче, светлее, шире.

Слезная дорожка на коже оказалась той ничтожной мелочью, которая всколыхнула вязкое болото «изнанки бессмертия». Слезинка таяла, а внутри, в душе, крепло ощущение жизни — оно имело теплоту и лучилось светом. Оно позволяло если не увидеть, то отчасти понять малую часть тьмы, удивиться: тьма эта — неоднородна! У тьмы различаются по крайней мере три особенности. Уд задумался, перетирая в щепоти пустой руки смыслы, разыскивая годные и щелчком отбрасывая ложные.

— Тяжесть, — губы обрисовали первый годный смысл.

Определив смысл, Ул полнее его ощутил и постепенно смог изучить, постичь: тяжесть копится давно, она чужая, неподъемная… Более того: никто прежде не пытался сдвинуть её. У тяжести нет места: рука не может указать на неё или хотя бы задать направление. Но тяжесть — давит!

— Рана… глубокая рана, — Ул нахмурился, удивляясь тому, как слова наполняют тьму смыслом.

Рана тоже чужая. Она не кровоточит, но боль её неисчерпаема. Рана… с самого начала и далее всегда — отнимает силы. Неисцелимая? Или — неисцеленная? Ул ближе ощутил смысл раны, почти слился с ним! По коже пополз озноб, захотелось лечь, свернуться клубком. Дышалось трудно, ребра ломило, особенно на спине. Ул насторожился и постарался осознать себя отдельно от этого смысла, слишком уж яркого и опасного. Он — здоров! Он лекарь, опыт мира Турвры именно теперь бесценен. Рана — сложная и незнакомая: никто из людей Турвры не получал подобных увечий, и все же, если изучать ощущения… Рана — на спине, выше поясницы, и задеты кости. Хуже — сломаны, грубо смяты. Причина… Падение? С какой высоты, вот вопрос!

— Отчаяние? — примерил Ул определение к третьему смыслу и остался недоволен. Он указал следствие, а не причину. — Предательство? Как-то не вполне так.

Ул смолк, надолго ушел в себя… Снова вслушался в окружающее ничто. Он был иным и понимал мир иначе, чем тот, кто создавал неоднородность во тьме. Ул, в отличие от того, другого, не умел впадать в отчаяние и не чуял предательство, как нож в сердце. Он еще ребенком научился уклоняться от брошенных соседскими детьми палок. Он умел прощать и снова вливаться в общую игру, если позовут. Он делал усилие — и прощал, порой великодушно, а порой снисходительно…

А если бы он был слаб и каждая палка оставляла синяки и ссадины? А если бы боль донимала, не успевала уняться до попадания новой палки? А если бы он не умел уворачиваться? Ул знал и такой ответ: он бы прощал тихо и терпеливо, совсем как мама Ула. Ей причиняли боль куда худшую, чем названому сыну. Ей норовили досадить грубыми словами и многозначительным молчанием, фальшивым сочувствием и неподдельной радостью сытого и сильного — рядом со слабым и голодным… Но мама прощала. Потому что у неё огромное сердце. Это — слабость? Хранительница тайн Осэа вслух сказала то, что следовало сказать. Но прозвучали слова — фальшиво. Делать столь грубое упрощение странно для неё, безмерно древней и сложной.

Большое сердце мамы Улы обладало огромной силой, оно оживило названого сына, подарило надежду семье Сото, продлило годы учителя Монза, вернуло беззаботность улыбке Сэна…