Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Одиночество! — выбрал Ул и понял: он точно указал суть последней особенности тьмы!

И еще: Ул наконец смог узнать это горькое, беспокойное ощущение… Оно — снежинка на ладони, соринка в глазу. Оно помогло выдержать допрос Осэа — такое хрупкое… ничтожное. Оно помогло, потому что было родственно воспоминанию из собственного детства.

Кончики волос Ула слегка шевельнулись: друг-ветерок смог и сюда дотянуться, раздул серебряное свечение — едва Ул осознал полноту смыслов.

Свечение на кончиках волос родилось слабое, но достаточное, чтобы глаза уловили его и возрадовались: они не слепы! Ул стал медленно поворачиваться, вытянув руки. Раскрытыми ладонями он пробовал ощутить то, что понял: тяжесть, рану и одиночество. Он был лекарем и не сомневался, что изнанка бессмертия содержит того, кто нуждается в помощи и может быть исцелен атлом-лекарем.

Серебро стекло с кончиков волос и иссякло, впиталось во мрак. Ул то ли брел, то ли плыл, то ли оставался на месте — но прилагал усилия! Он знал за собой это несгибаемое упрямство. Он причинил немало переживаний маме, но даже она уважала сыновье упрямство, пусть и укоряла иногда — тихо, со смущенной улыбкой… Укоряла, перемогала боль — и гордилась.

Ул рвался сквозь тьму, растворялся в ней, захлебывался… по крохе, по пылинке, утрачивал себя: память, ясность сознания, даже пресловутое упрямство. И все же он рвался. Уже плохо понимая, куда и зачем, насколько долго…

Рука дотянулась до холодного, тонкого. Ул вздрогнул, очнулся! Вспомнил себя, свою цель и то место, где он очутился по воле королевы. «Противоположностью бессмертия является вовсе не смерть», — сказала Осэа. И она определенно знала, о чем говорила!

Ул ощупал то, до чего дотянулся: кокон из тонких нитей, вязких, похожих на болотную траву. Их сложно рвать: вроде и не сопротивляются, но соскальзывают, уворачиваются. Их много, они отвратительны. Их очень много, слишком… если поверить себе, то вся тьма пронизана гнилыми нитями, готовыми налипнуть, спеленать тело и превратить в бессильную, навечно покорную начинку кокона… В гусеницу, которой никогда не стать бабочкой.

Нити под пальцами были особенно противны, они тесно слежались. Нити окутывали свою жертву — давнюю, если не древнюю… Ул рвал нити, и наполнялся яростью, какую прежде наблюдал только у Сэна — алого бойца, способного понимать и защищать правду. Волосы светились уже не тускло, а бешено! По нитям пробегали блики серебра, выжигали гниль.

Ул оскалился, обнял рукоять сабли, вспомнив об оружии. Клинок явился, полыхнул алым и золотым, и змей на рукояти — малая частица Шэда — засветился радугами в каждой крошечной чешуйке. Змей скользнул в гущу гнилого кокона и пропал там. Ул резал нити, отодвигал и снова срезал, и снова отодвигал, отбрасывал! Ул теперь сам стал светом и находился в центре пространства, отвоеванного у тьмы. Он тянул к себе тонкую, прозрачную руку — ту самую, до кончиков пальцев которой дотянулся недавно… Или давно? Впрочем, время не имело значения.

В какой-то миг кокон раздулся, заколебался — и лопнул изнутри! Змей-Шэд словно взорвался, пронизал кокон брызгами радужной чешуи. Змей снова собрался воедино, сверкнул — и мирно пристроился на запястье Ула.

— Лия? — испуганно позвал Ул, приняв невозможное и неоспоримое сходство.

В недрах изнанки бессмертия, в коконе гнилой тьмы, безмерно давно отчаялась и затихла, растворившись в вечной боли, маленькая девочка. Она была трогательно и мучительно похожа на прозрачную волшебную Лию из времени золотого лета. На умирающую маленькую Лию, в которую Ул влюбился с первого взгляда. Для неё стал ярким, выздоровел… Дело не в цветочной пыльце, которой его раскрасили.

В тот день — издали всё видно ясно! — Ул захотел стать сильным. Очень сильным, всемогущим… Он всей душою желал жизни и радости девочке с прозрачными пальцами. Для неё научился творить чудеса и оживлять сказки. Для неё сохранил в душе нерастраченное, звонкое золотое лето.

— Лия, — еще раз позвал Ул.

Он уже видел отличия: девушка, отвоеванная у тьмы, была старше ребенка-Лии, её волосы то ли от рождения имели белоснежный цвет, то ли утратили прежний и выбелились в бесконечной пытке боли и отчаяния. Худоба девушки не смотрелась болезненно, ей шло быть такой вот — прозрачной и легкой, как пушинка. А еще у этой Лии всё было слишком для человека: пальцы — невозможно длинные, кожа тончайшая, рисунок пустых, бескровных сосудов на тыльной стороне запястья — незнакомый, у людей не бывает подобного.

— Лия, — Ул, бережно обнял девушку, уложил её голову себе на плечо.

Сердце Ула сжалось, дрогнуло… Золотое лето вернулось, иное и куда более яркое. До боли яркое! Стало жарко, невыносимо жарко! Ул даже чуть отодвинул легкое тело — а вдруг обожжет, напугает своими воспоминаниями?

Узкое лицо обиженно скривилось, веки дрогнули… и Ул окончательно пропал, забыв дышать. Глаза девушки, сине-зеленые, полнились летом и небом. Но тень омрачала это лето — словно мир, где оно цвело, погибал прямо теперь.

— Здравствуй, — Ул тронул кончиком указательного пальца бесцветные, искусанные губы Лии. — Всё станет хорошо. Слышишь? Монз сказал: иногда жизнь — всего лишь хорошая привычка. Из-за привычки он дважды справлялся с тем, что непосильно уму и сердцу. Слушай. Жила-была девочка Лия. Она болела с самого рождения и лежала под вышитым одеялом тонкая, бледная… Ну прямо травинка, что тянется сквозь щель камней, а света ей все равно не достается. Без опоры она пропадет. Но я — опора. Честно. Я знаю тебя, давно знаю. Всегда…

Ул примерился и нарисовал указательным пальцем камни, изгиб травинки. Чуть помешкал, отступил и добавил дальний лес, несколько штрихов крыш неважного пока что и почти невидимого поселка… Палец оставлял во тьме едва заметный — и то, может статься, он чудился Улу, — серебряный след. Ул покосился на девушку: она умела и желала видеть рисунок! Всматривалась, и небо её глаз обретало глубину, густоту настоящего цвета.

— Лия знала, что никогда не расцветет, что ей отпущен короткий век. Она больше всего хотела услышать пение весенней птахи. Но в саду у Лии не жили лесные птицы.

Используя свободную руку и помогая второй, Ул изобразил дерево, уделяя внимание прихотливому переплетению ветвей. Наметил зародышки яблок и удивленно вспомнил: да, в том саду росли яблони. Он и не заметил, но запомнил!

— Я уговорил веселую зорянку, она согласилась петь для Лии.

Ул быстро прорисовал редкие прутья клетки, птицу на жердочке.

Лицо девушки обиженно дрогнуло, в уголках губ залегло страдание…

— Эй, посмотри на птицу и на клетку! — Ул понял причину новой боли. — Прутья-то редкие! Даже голубь свободно выпорхнет. Называется «пропорции». Это я выучил и показал без ошибки! Птиц нельзя заставить петь. Ты разве не знаешь такой простой истины? Улыбайся, уже пора: осенью Лия попрощалась с птахой и уехала в город. Здоровая. Совсем здоровая.