Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Сэн, — отказываясь верить, Лия сползла из седла.

Вдруг ощутив себя совершенно беспомощной, она просто звала мужа — ведь всегда, со дня знакомства, было достаточно позвать, чтобы худшее развеялось! Она и теперь знала, и она верила, пусть и полагала такую подспудную веру смешной.

Пришлось вцепиться в стремя: улица поплыла перед глазами, заслоилась. Вот толчками приблизился, делаясь крупнее с каждым морганием, огромный Омаса. Присел на колени у тела… того самого тела. Сделал знак, и появились двое с носилками. Сам Омаса поднял фамильный клинок семьи Донго на ладонях, с уважением.

— Заходи. Ворота надобно прикрыть, — не глядя на Лию, выдавил он, бывший первый ученик, а ныне наставник боя и правая рука хэша Лофра.

Лия переступила на подламывающихся ногах. И еще. И снова. Улица норовила подвернуться и лечь на бок. Приходилось очень стараться, чтобы удержать её ровной. Чтобы ещё раз толкнуть себя вперёд. «Сейчас бы ненавистную юбку… В ней упасть невозможно», — зачем-то пронеслось в сознании.

Стукнули створки ворот. Сделалось удобно опереться о них спиной и сползти… закрыть глаза, позволить вязкой тьме сомкнуться и утопить.

— Выпей же ж, отпустит, — резко велели, дёргая вверх и взваливая на плечо, чтобы то ли нести, то ли тащить. — Ну же ж!

— Шель? Скажи, кто ещё… — договаривать не хотелось.

— Отраву влили в воду, чтоб в обед… всех. Кто же ж знал, что Монз её всякий день пробует, воду-то? Только я знал, как поймал его на таком деле! Я ж уговорился, чтоб через день пробовать, — вздохнул бывший вор. — Вот же ж вилы! В его день.

— А те, у ворот?

— Наёмники. Не алый я, куда же мне ж? Моргнуть не успел, как твой поклал их! Малышню спас. Днём же ж при воротах трётся пацанье сопливое. День же ж! Эх, ёж…

Шельма стукнул себя кулаком по боку и побрёл через двор — тихо, жутко подвывая. Лия переставляла непослушные ноги или волокла их… не важно. Она висела на плече у Шельмы. У человека, который не был другом Сэну и должником или союзником ей. Всё же с ним посильно делать шаг за шагом, приближаясь к окончательному и однозначному ответу на вопрос, который безмерно страшен.

Крыльцо. Лия заставила себя осмотреться. Отметила, что этот вход ведёт в комнаты матушки Улы.

— Я сама, — выговорила Лия и оттолкнулась от надёжного плеча.

Прилипла к стене, норовя спрятать лицо.

«Я сама»? Семь лет назад она тщательно и очень спокойно выбирала мужа. В то лето в Тосэне еще до полудня ей неизменно доставляли хоть пару букетов и еще несколько красиво упакованных мелочей, сопровождаемых записками. Обычно там были стихи — знакомые красивые и бездарные свои. Мать забирала «улов», просматривала и принималась, вызвав управляющего, перебирать родословные юношей по памяти и с помощью книг. Мать проверяла, велик ли доход претендента и позволяет ли его положение в семье стать наследником и укрепить статус жены.

А потом появился Сэн. Нет, не любовь с первого взгляда! Иное: головокружительное ощущение свободы. С ним не было смысла притворяться. С ним нельзя было притворяться! Он слышал правду и говорил правду. Так нелепо, наивно. Так… невероятно. Второй после Ула человек в её жизни, способный дарить тепло: не обменивать, не отмерять, не обеспечивать — дарить без оглядки и расчёта. Она предала память друга детства, позволив себе согреться в этом тепле? Или не смогла убрать руку, однажды вложенную в ладонь Сэна… «Алые невыносимо скучны, особенно сильнейшие из них. Раз выбрав, не умеют понять, что время меняет и людей, и отношения», — сетовала мать, отрицая невыгодный брак.

— Я сама, — повторила Лия.

Когда бросает от стены к стене, даже широкий коридор тесен. Хорошо хоть, Шель не слушает глупости, поддерживает под локоть. Что она может сама? Выйти замуж, чтобы стать свободной — и возле постели раненного в день свадьбы мужа понять, что нет никакого расчёта. Есть лишь запоздалое чувство вины и сокрушительное отчаяние: зачем ей свобода, если рядом — Сэн? И как это — дышать и жить без него…

Что изменилось за семь лет? Чувство вины отяжелело до неподъёмности.

— Сэн, — ещё раз позвала Лия.

Резко стёрла слезу, недоуменно отметила: пальцам тепло… глянула на руку — кровь. Не иначе, во время скачки по лицу задела ветка. Когда? Где? В памяти так пусто… окончательно.

Шель забежал вперёд и толкнул дверь, помог переступить порог. Придержал за плечи, довёл, усадил на край кровати. Метнулся к окну, перебирать склянки с каплями. Сразу запахло остро и пряно, глаза заслезились сильнее.

— Я не впадаю в шок, не спеши, — заверила Лия, и голос звучал ровно.

Почти веря в сказанное, она выпрямила спину и осмотрелась. Кивнула, наконец заметив матушку Улу — на низеньком стульчике у изголовья, неподвижную, с прикрытыми глазами.

Пальцы лекарки лежат на запястье Сэна… и кажется, что всё хорошо, муж спит и вот-вот очнётся. И Монз спит на диване у стены. А что лица у обоих бледнее снега, так это свет неудачно падает.

Лия протянула неподъёмно тяжёлую руку и коснулась щеки мужа. Она никогда не отворачивалась от ответов. Даже таких. Под пальцами — ледяная кожа. Упругая, совершенно гладкая. Кто из предков этой нелепой алой семьи додумался бриться фамильным ножом, парным к сабле с гербом Донго? Кто придумал занятную сказочку, будто сталь ещё горячей купалась в крови дракона? Не важно. «Он режет лишь врагов», — смеялся Сэн.

— Не каменная ведь ты, деточка, — плечи согрелись под рукой Улы. Травница села рядом. — Шока нет… да глянула бы на себя со стороны, в чем душа держится! Вот так головушку положи. Глазки прикрой. А нет у нас великой-то беды. Монзу смерть назначена ещё прежним бесом. Так пусть новый плачет, что я на семь лет судьбу обманула, отодвинула. Монз сам-то себя беречь и прежде не умел, не желал… Сколько смертей сегодня отвел! Ох и подло: детишек мёртвою водою опаивать, чтоб меня, никчёмную, заодно с ними упокоить. Меня да Лофра моего.

— Мёртвой водой?

Губы двигались сами по себе. Жевали пресный, пустой вопрос. Пили из переданной Шелем чашки горькое и крепкое, не кривясь. Сознание вяло усмехалось: вот ещё сказочка деревенская! О живой воде да о мёртвой. В одной польза, в другой — погибель.

— Уцелела склянка, хоть бы бес не прознал, — в тусклом, надтреснутом голосе Улы наметилось лукавство. — Нет в мире ничего негодного. Всякий яд, деточка, ещё и лекарство. Если умеючи. Я освою и в пользу приведу, вот при Монзе обещаю.

Душа Лии рванулась пойманной птицей — больно, судорожно. И за что ей это: подлость золотого дара, дающего трезво мыслить, когда рядом лежит Сэн. Холодный…

— А муж твой… — вздохнула в самое ухо Ула, — коли встретишь Рэкста, которого всякий день врагом семьи зовёшь, поблагодари. Чем бы ни намазали нож, ранивший Сэна семь лет назад, яд был из худших. Что бы бес ни назвал противоядием к тому яду, а только это был опять же яд. Я скажу так: полный яд. Сколько лет минуло, по сю пору не иссяк вред. Дитя у вас нет, вот как трудно перемогается. Я много раз думала: зачем так? Теперь знаю: не пересилить яда багряного беса никак, даже и мёртвою водою. Сэна во дворце опоили, а он и сюда домчался, и детишек спас, успел. — Ула крепче прижала к плечу дёрнувшуюся голову Лии и вдохнула в ухо: — К ночи он согреется, задышит. Ты покуда тихонько думай, кому о том можно знать, а кому нет.