Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Старому бы понравилось, неугомонный был, — буркнул вервр, припомнив непоседливость первого из князей, который даже в бронзе памятника получился идущим, а не застывшим на месте в горделивой позе.

Карета замерла перед парадной лестницей. Разбитая дверца жалобно скрипнула и обвисла на одной петле, выпуская вервра, и окончательно оторвалась, когда за неё вцепился выволакиваемый следом граф.

— К его сиятельству, — пояснил слепой и вздёрнул тушу жертвы в достоверно-стоячее положение. Сделал вид, что не душит за шею, а лишь придерживает, как и подобает незрячему, когда его направляет добрый поводырь.

Слуги расступились, граф, перебирая ногами и не чуя их, двинулся по ступеням, скорее внесённый на крыльцо, чем взошедший. От широких дверей начинался ковёр, движение по нему казалось беззвучным для слуха людского — и граф, вздёрнутый в железном захвате пальцев вервра, пугался более и более, спотыкался, охал и постанывал.

В особняке пахло недожаренным ранним завтраком и пережаренными сплетнями. Бегущие мимо вестовые источали дрожь спешки и эхо невнятных, но уже наверняка запрещённых, ночных слухов…

— Нуф, и тебе не спится, — стонущим басом посетовал хозяин особняка.

Князь полулежал в глубочайшем кресле, сунув босые ноги в чан с горячим варевом трав и солей. Вервр принюхался, уточняя мнение о князе. То ли протух, то ли ещё так себе, малость живой внутри, в душе? Определено, самую малость, но живой.

— У-у, — граф растёкся по дивану, едва пальцы вервра ослабили давление на затылок.

Вервр усмехнулся. Граф попался с таким подходящим к его уханью и пыхтению именем Нуф. Гадости бывают устроены занятно, копни — и заметишь в них некую прелесть. Рэкст так долго копал и так часто морщил нос от запаха, что поиск забавного стал игрой, скрашивающей утомление от однообразия людишек.

— Добрейший граф Нуф желают сообщить о своём решении покинуть город и уединиться для написания воспоминаний, — прошелестел вервр и замер в вежливом полупоклоне.

— А! — откликнулся князь. Дождался, пока угаснет эхо, но не получил ни опровержения, ни уточнения. Всей кожей вервр ощущал, как его рассматривают, находя всё более подозрительным. — Нуф, скряга златобокий, ты пригрел нищего? Думаешь слепцом отвести глаза городу? Да уж, не удержал ты вожжи, пустил галопом дикий слух о помолвке, — проворчал князь. Снова не дождался ответа. — Нуф, сдохни завтра, а пока дай отчёт: кому гореть по твоей дурости, принимая опеку над девочкой и презрение всех, кого она вылечила… и кто теперь не получает лечения. — Князь, кряхтя, сполз еще ниже в кресле. — Нуф?

— Граф прибыл к вам именно по указанному вескому поводу, — вервр снова взял на себе беседу. — Он отказывается в пользу прежнего опекуна.

— Рот захлопни, пугало, покуда второй на шее не прорезали, — покривился князь. — Нуф? Что, испугался нынешней весёлой ночки? Оно и верно, город гудит: мол, по твою душу бронзовый старик идёт охотой. Дуракам лишь бы чудо на блюдечке… а ты что, поверил? Ладно, поезжай, и подалее. Опекуна я подберу сам.

Вервр выпрямился, провел рукой по лицу и отбросил волосы со лба. Уставился пустыми глазницами на князя, вызвав и у того мгновенный озноб — от ощущения призрачного взгляда, протыкающего насквозь.

— Лет сто назад в Корфе жил белый лекарь, — негромко сказал вервр. — Он был немолод, его донимала телесная немощь. Его слава была велика, а кошель — мал. Его любимую дочь силой выдали за племянника князя. Кстати, вашего предка. Желали дать ей защиту, роду — почёт, а белому дару— хозяина… Девушка повесилась. Лекарь тоже умер, сердце не выдержало. Отчаяние гасит огни душ, оно вроде мокрой тряпки. Липкое и… запах ужасающий. Ваш прадед вымарал грязь из летописей. Оказалось несложно. Кому помнить? Едва угас белый дар, в город с туманом вползла холера. Знаете такую болезнь? Она была первой. За ней пришли и худшие. Вот об этом запахе я и говорю.

— Откуда б тебе… — начал князь — и осёкся.

— Разве важно? — вкрадчиво молвил вервр, кланяясь очень вежливо. Шёпот завораживал, превращал слушателя в кролика, не способного шевельнуться. — Сто лет прошло. Город вырос, порт бурлит. Я миновал причалы на закате и чуял, как в трюмах дремлет пустынная лихорадка, как вьются едва заметным шлейфом сотни иных недугов, смертельных и омерзительных. Лишь одна преграда держит их. Белые лекари выбирают для жизни те места, где они нужнее всего. Но, стоит силой и жадностью уничтожить дар, и нечто иное займет его место. Вы готовы опустошить страну, чтобы украсить герб на усыпальнице рода? Ваш сын дважды лечился от дурной болезни, я чую этот сладковатый запах греха… Ваша дочь покашливает всякую весну, да? Ваши слуги который раз с начала жары доносят, что рыба червива, а в мясе личинки. Худшее уже вползает в город, князь. Так пусть маленькая Нома живёт, как ей угодно, и город будет жить, как угодно вам. Прошу прощения за вторжение и невежливость. Мне пора.

В зале похрустывала тишина, она была — натянутая ткань, проскребаемая ногтями князя, мокнущая в поту графа Нуфа… Вервр скользнул сквозь тишину, удаляясь — и поморщился с досадой, когда князь все же позволил страху одолеть себя: дал знак личному стражу.

Шаги алого не всколыхнули и малого эха, сам он мгновенно оказался за спиной Ана… И вервр исполнил разворот с уклонением, позволяя коже постоянно ощущать холод разозлённой стали у горла. Точность удержания дистанции всегда забавляла его…

— Когда руку алого направляет правда, он непобедим, — вервр вдохнул запах смятения и ощутил боль алого, который дал клятву и служит ей, сжигая себя. — Приказ расходится с тем, что вам говорит честь. Значит, клинок души будет сломан. Как щедр князь! Готов оголить свою спину, лишь бы срезать кожу с моей. Клянусь Шэдом, я и так не намерен задерживаться в особняке, городе и стране. Более того, я бессилен спасти берег от натиска болезней, даже если о том попросит моя… дочь. В моем даре нет и капли белизны, увы. Так что я намерен увести малышку Ану отсюда как можно скорее и дальше. Ребёнку вредно обонять запахи сжигаемых трупов.

— Отпусти его, — князь помолчал и добавил: — Кто бы ты ни был, слепой ублюдок, сейчас ты встал на пути багряного беса, глупо надеясь, что свежих слухов о нем нет. Ты встал, ты — а не мы… вот и ладно.

Вервр молча кивнул. Не оборачиваясь, удалился, кривясь от ничтожной логики людской. Этому князю, — думал он, брезгливо протирая руки о край рубахи, — могут поставить памятник, но поза будет иной, и слава тоже. Прадеду ведь тоже поставили, даже после эпидемии и голодного мора. По сию пору бронзовый истукан торчит в скалах, в стороне от нынешнего города. Врос по пояс в землю, потемнел… И зовётся проклятым, и горожане ходят мимо, старясь не задеть даже взглядом, и тропа огибает его далеко, опасливо.