Джо Уолтон - Среди других

У пруда стояли скамейки, вокруг росла трава, и ивы макали ветки прямо в воду. Листья на склоненных ветвях уже желтеют. Мне всегда казалось, что «плакучая ива» им очень подходит, но и «вавилонская» тоже. Ивы любят воду, а вязы не выносят. Дорога через лощину Кроггин называется «Хеол-и-Гверн», «Вязовая дорога», потому что вдоль нее посадили вязы, чтобы было надежно и сухо. Считается, что еще в неолите. Наверняка до римлян. История нашей долины – потрясающее чтение. Не знаю, смогу ли принимать ее как само собой разумеющееся, вернувшись обратно.

Я сидела на лавочке под ивой, жевала медовую булочку и читала «Тритон». Правда, в мире есть всякие ужасы, но есть и великие книги. Хотела бы я, когда вырасту, написать такую книгу, чтобы ее можно было читать на лавочке в не слишком-то жаркий день и забывать, где находишься и сколько времени, потому что ты не столько в своей голове, сколько в книжке. Я бы хотела писать как Дилэни, Хайнлайн или Ле Гуин.

Я едва успела на автобус до школы. Увидела его под холмом и хотела побежать, чтобы успеть, мне вспомнилось, как это – бежать во всю прыть, и я хотела было податься вперед и далеко выбрасывать ноги. Я даже один такой шаг сделала, но как оперлась не на ту ногу, ее словно железом проткнули. Шофер меня заметил, узнал форму и подождал. В автобусе было много девочек из школы, в основном из других классов. Почти все они знали или думали, что знают, что я хожу с палкой потому, что моя мать втыкает булавки в куклу вуду. Я села одна, но потом Джилл Скофилд из моего класса по химии перебралась ко мне.

– Что это ты опоздала? – спросила она.

– Зачиталась, – ответила я. – Забыла о времени.

– А не с мальчиком встречалась?

– Нет!

– Могла бы не возмущаться, половина девочек в этом автобусе были на свидании. Больше половины. Ты на них посмотри.

Я посмотрела. У многих полы сарафанов были подобраны, а губы подозрительно красные.

– Безвкусица! – буркнула я.

Джилл засмеялась.

– Я хочу заниматься наукой, – призналась она.

– Наукой?

– Да, настоящей. Я вчера читала про Лавуазье. Знаешь такого?

– Он открыл кислород, – кивнула я. – Вместе с Пристли.

– Да, и был французом. Аристократ, маркиз. Его гильонировали при французской революции, и он сказал, что, когда ему отрубят голову, он будет моргать, пока в сознании. Он моргнул семнадцать раз. Вот это ученый! – закончила Джилл.

Странная она. Но мне нравится.

Дочитала «Тритон». Потрясающе. Но чем больше думаю, тем меньше понимаю, зачем Брон солгал Одри.

Сегодня в «час для писем» сочинила открытку с добрыми пожеланиями кузине Арвелл Пэрри и поздравление дяде Родри.

Почему же Брон лгал Одри?

С одной стороны, бабушка с дедушкой о сексе вообще не упоминали. Должно быть, они им занимались, не то бы не было тетушки Тэг и моей матери, но, думаю, не больше двух раз. И как говорят о сексе в школе и в церкви. И никакого секса, и любви почти нет в Среднеземье, почему я всегда и думала, что мир без нее был бы намного лучше. Арвен – просто дань приличиям. Или сосуд для будущего полуэльфа – короля Гондора и Арнора. Приз. Лучше бы он взял в жены Йовин – она хотя бы сама по себе героиня, – и пусть бы нуменорцы вымирали. (Все равно, вы посмотрите на нас нынешних!) Стало быть, секс – необходимое зло для производства детей. Это нормально.

А как посмотришь на этих девиц в автобусе, и на мою мать с ее приятелями, и на девочек, которые ночью пробираются в постель к подружкам, так… ах и фи! [4] Валлийское восклицание, выражающее отвращение.

С другой стороны, у меня самой бывают сексуальные чувства. А «Тритон», Хайнлайн и «Колесничий» наводят на мысль, что секс сам по себе не плох и не хорош, что его общество демонизирует, делает тошнотворным. А все эти варианты секса из «Тритона» – это, наверное, вроде спектра сексуальных отношений, на котором большинство мужчин и женщин где-то посередине, а некоторые ближе к краю – я на одном краю, а Ральф с Лори на другом. Что мне всегда нравилось в научной фантастике, это что она заставляет тебя задумываться и смотреть на вещи под таким углом, под каким раньше бы в голову не пришло.

Отныне я намерена положительно относиться к сексу.

Если бы школа нарочно ставила целью отрезать нас от волшебства, лучше бы и устроить нельзя. Может быть, изначально и была такая цель. Наверняка никто здесь ничего об этом не знает, но ведь Арлингхерст существует больше сотни лет.

Мы ничего не готовим, мы полностью отрезаны от того, что едим, а еда невероятно мерзкая. Вчера, к примеру, на обед были наггетсы с безвкусным картофельным пюре и переваренной капустой. Вместо пудинга выдали на шестерых по тарелке густого заварного крема с половинкой грецкого ореха посередине. Называлось это «Гавайская радость». По меньшей мере раз в неделю нам полагается «Гавайский сюрприз», тоже кремовый и с засахаренной вишенкой. Я не люблю ни засахаренных вишен, ни орехов, и кое-кто ставит мне в заслугу, что я не участвую в сварах за этакое лакомство. Заварного крема я тоже не люблю, но иногда с голоду и его готова съесть. Даже нарочно невозможно придумать худшей еды и более далекой от природы тоже. Когда ешь яблоко, оно связывает тебя с яблоней. А заварной крем с засахаренной вишенкой ни с чем не связывает.

Кстати, о еде: у нас нет своих тарелок, и своих ножей, и вилок или чашек. Все общее и раздается кому попало. Нет надежды к чему-нибудь привязаться, одушевить привязанностью. Здесь все бесчувственное: и стулья, и чашки. Никто ничего не любит.

Дома я жила в окружении вещей, которые хотя бы смутно сознавали, чьи они. Дедушкино кресло так же, как он сам, не одобряло, когда в него садился кто-то другой.

Бабушкины блузки и свитера подстраивались так, чтобы скрыть ее отсутствующую грудь. Туфли матери так и вибрировали сознанием. Наши игрушки присматривали за нами. В кухне имелась картофелечистка, которая не давалась бабушке. Обычный ножик с коричневой ручкой, но она раз порезалась, и с тех пор эта штука жаждала еще ее крови. Я, когда рылась в кухонном ящике, так и чувствовала, как она ждет. После бабушкиной смерти это сошло на нет. Еще были кофейные ложечки, свадебный подарок. Серебряные, они считали себя выше других, особенными.

Здесь вещи вообще ничего не делают. Кофейные ложечки не мешают кофе сами собой. И не ведут со щипцами для сахара споров, кто дороже хозяевам. (Мы всегда чувствовали, что вот-вот заведут.) Наверное, это было в основном психологическое действие. Они утверждали прошлое, связывали все, как нити в ткани ковра. Здесь ткани нет, каждый бренчит сам по себе.