Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

Вороной страф встретил хозяина равнодушно, как и подобает птице, привыкшей достаточно часто менять седоков. Сладкую булку страф заглотил в одно движение и подогнул колени, позволяя себя седлать. Поднялся, двинулся по главной улице без пританцовывания и гарцовки, характерных для молодых глупых породистых – тех, кого ещё не обломали в должной мере, кому не надоело получать палкой по ногам и через боль осваивать науку подчинения.

Горелый двор выглядел тягостно, как провал сгнившего зуба в ряду белых и здоровых. Уже и нет его – а боль шевелится, сна не дает, покой гонит прочь. Моньку пожгли, ей-то что, она поди с Пряхой уже повидалась. А прочим, кто по соседству живёт, на ту встречу спешить вовсе и не хочется. Вот и сторонятся чужой беды, и замечать её не желают. Слуги Монькины на старый свой двор ни разу не приходили. Только пёстрая кошка осталась верна хозяйке. И теперь сидела на горелом бревне, вылизывалась. У лап – тощая мышь, ночная добыча. Принесла показать – а кому? Только без похвалы и кошке тоскливо, бесприютно. Насторожилась, глянула на вороного – нет, не Клык… Отвернулась, подхватила мышь и сгинула в черных развалинах амбара.

Наёмник проехал далее, прямиком до сборного двора. Там привычно томились в длинной очереди людишки из дальних и ближних деревень. Они доставили вырову десятину, да сверх неё – оговоренную долю для шаара и его управляющих.

Вороного страфа приметили сразу. И сразу посторонились, пропуская чужака и опасливо кланяясь. Сразу видно ведь: страшный человек. Такие и прежде всё брали, разрешения не дожидаясь. Теперь и вовсе неоспоримо их право, старый-то шаар занемог, а косопузый Люпс вошёл в силу. Законы под себя перекроил. Всё реже его решаются называть прежним именем, приспособленным для трактиров да пьяных речей. Брэми Люпий из рода Квард – так подобает именовать, а лучше того «достойный брэми», да с поклоном земным, да и шапку, само собой, долой.

Вороной страф уверенно перешагнул створку ворот – неполную сажень высоты, для его длинных ног удобно, самый раз. Дремавший у ворот наёмник вскинулся, хмурясь со сна и неловко хватаясь за пояс с оружием.

– Не положено! – рявкнул он – и поперхнулся.

Седок едва заметно усмехнулся, придержал страфа и оценивающе изучил пешего бестолкового сторожа.

– Так тебя что, здесь положить, чтоб положенным стал? – Бровь задумчиво изогнулась. – Где Люпс?

– А ну назад, осади, – уперся сторож, всё сильнее сомневаясь и переходя на шёпот. Говорил он грозные слова, сторонясь, убирая руку от рукояти клинка. – Достойный брэми Люпий отдыхают. Рано ещё, они не откушавши… И нельзя без доклада, они не всякого принимают.

– Так разве я – всякий? – Прищурился чужак. – Передай: сам Ларна прибыл.

Гость спрыгнул со страфа, кинул повод сторожу, шалеющему от такой наглости. Пеший, со свободными руками, он двинулся прямиком к нарядной свежей избе. Наёмник подавился новым замечанием. Надолго замер на месте, потом истошно замахал руками сменщику. Кинул подбежавшему повод страфа и, отчаянно отмахиваясь от вопросов, умчался по улице. Ожидающие приёма и учета десятины деревенские жители завозились, толкаясь и размещаясь так, чтобы ничего не пропустить. Ждали очереди кто с вечера, а кто и по второму дню. Устали и от ожидании, и от скуки. А тут – поди ты – намечается событие. Имя Ларны зашуршало, прокатилось по улице. И стало тихо, как перед грозой. Еще бы, имя страшное, и слава за ним непростая, тёмная, но всякому известная.

– Ох, ты ж, – едва слышно вдохнул пожилой мужик, теребя повод пузатого, рыжего в седину, страфа. – Мне всё мнилось: посолиднее они. Топор золотом выложен, или там – куртка с шитьём да вырьими усами.

– Молчи, дурень, – змеёй зашипела баба и пнула ни в чем не повинного понурого страфа. – Не нашего ума дело. Молчи да гляди себе в сторонку.

– Сказывают, негодным они делом занялись… – начал совсем тихо другой мужик и осёкся.

От двора Люпса, а теперь он занимал особняк шаара, застучали по дощатому настилу сапоги сторожа. Бежал он резвее прежнего, лицом был красен, аж до бурых пятен на шее и щеках. Дышал ртом и глаза выкатывал от усердия так – всякий выр позавидует. Очередь позабыла дышать, ощущая первый порыв грозового ветра. Сторож пробежал через двор и стал судорожно озираться, снова сумасшедшей мельницей замахал второму наемнику, который только-только привязал вороного и брёл от амбара с полным ведром зерна, намешанного с зеленью.

– Где этот…

Наёмник молча дернул подбородком. Посыльный схватился за голову, взвыл и сунулся в дверь. Ею и получил по лбу. Назвавшийся Ларной уже покидал нарядную избу. Остановился на пороге, наблюдая с усмешкой первые признаки скорого синяка.

– Чего мечешься, как на пожаре? Тут ничего не горит… пока.

– Это… там ждут!

– Тобой, дураком, деревня оплатила десятину за глупость? – прикинул владелец вороного страфа. – Чего орёшь? На службе состоишь, так изволь подобающе излагать дело.

– Так ждут вас! – возмутился сторож, махая рукой в сторону особняка шаара.

Серые глаза презрительно сощурились. Тот, кто самочинно и громко поименовал себя Ларной, качнулся с носков на пятки и обратно, глянул поверх голов и задумчиво поцокал языком. Сторож извелся в нетерпении и сунулся ближе, снова повторить непутевому чужаку свое донесение. Напоролся на твёрдые, как железо, пальцы, бережно прихватившие кадык.

– Неужели дело так худо, что и тебе платят за подобную службу? Тебе, которого ещё бить да бить… и всё равно толку не прибудет, – вздохнул сероглазый, отпихнул сторожа, севшего мешком на вытоптанную землю. – Люпс косопузый тебе – брэми… А меня как следует величать? Ты ори, да не забывайся.

– Так, брэми, не велено величать прилюдно, – сипло отозвался сторож. – Никак не велено!

На пороге избы, которую только что покинул сероглазый, возник понурый, криво сгорбленный, служка. Натянуто улыбнулся деревенским, вгоняя их в ступор непривычной и незнакомой вежливостью, к тому же щербатой на два зуба.

– Проходите, милости прошу, – осторожно косясь на чужака, пригласил служка. Ещё раз старательно улыбнулся, поглаживая щеку, приметно румяную от удара. – Дело-то вырово, негоже мешкать. Сгружайте здесь, значит. Пергаменты уже готовы, проходите.

Дородный мужик, по виду судя – староста зажиточного села, осторожно обошёл чужака по широкой дуге и поднялся на крыльцо. Чуть не споткнулся, когда служка поклонился ему, пропуская в избу первым… Сероглазый задумчиво повёл плечами, глянул на сторожа, по-прежнему сидящего на земле.

– В чем твоё дело здесь, олух?

– Дак я…

– Твоё дело, первейшее и важнейшее, есть вырова служба, – назидательно сообщил чужак, протянул руку и помог встать. Немедленно ту же руку вывернул и погнал охающего от боли наёмника к амбару. – Дверку отвори да грузи мешки. Глядишь, года не пройдет, в ум войдёшь и научишься разбирать, кого величать следует, а кого не следует.