Дэн Вилета - Дым

Однако мне надо благодарить его за то, что он здесь. Это помогает мне не впадать в излишнее благодушие. Каждый вечер после молитвы я сажусь и проверяю свои чувства. Приезд гостей — Чарли Купер, его помощь в уходе за отцом — обогатил мою жизнь, и я довольна, что случается редко. Но я счастлива, что во мне нет ни малейшей радости, когда поутру я приступаю к своим обязанностям. Радость не грех. Но всегда лучше действовать, повинуясь долгу. Следуя своим желаниям, ты часто поступаешь бездумно. Желания переменчивы. Более того, они могут завести тебя не туда. И однажды, думая, что все делаешь правильно, ты обнаруживаешь, что дымишь.

Мама говорит, что я одержима дымом; что я не изгнала дым из своей жизни, а, напротив, сделала его своим идолом. Да, я благодарна дыму. Если ты оступишься, он сообщит об этом. Представим мир, в котором ты совершаешь ошибки, а никто их не замечает. Даже ты сам. До той поры, пока, понемногу деградируя, ты не соскользнешь в злодейское безумие злодейства. Дым поедает наш рассудок угольной ложкой. Свою добродетель мы измеряем его чернотой. Хорошо, что он оставляет след.

На второй день Рождества мама допоздна сидит с гостями, читая им лекцию по истории. «День, когда пришел дым». Слуг она отослала спать. Ересь, которую она проповедует, не для них.

Дым, напоминаю я матери, от Бога.

Так ведь и рак тоже, говорит она.

Рак тоже преподносит нам урок, говорю я, и мистер Аргайл опаляет меня таким гневным взором, что мне хочется бежать из комнаты. Я позабыла, что эта болезнь унесла его мать. И вновь вечер спасает мистер Купер. Он предлагает партию в вист. За игрой он расспрашивает маму о жизни в Париже и Вене. Уже несколько лет я не слышала ее смеха, и, вопреки здравому смыслу, я счастлива.

Мы пребываем в гармонии целых пять дней: от кануна Рождества до Дня избиения младенцев. Каждый день я ставлю в часовне одну свечу. Пять свечей, каждая в фут высотой, толщиной с запястье, горящие перед алтарем Девы Марии. Потом появляется мой единоутробный брат. Он приезжает верхом, без предупреждения, в сопровождении одного слуги, и вот уже весь дом полон только им, его голосом, его оживленным смехом, звоном его шпор. По его словам, он приехал, чтобы предупредить нас о цыганах-мародерах. Он бахвалится, бездельничает и не дает никому пообщаться с мамой.

Лучше бы он просто прислал телеграмму.

Он прибывает во время обеда. На этот раз трапеза скудна и состоит из студня и чечевичной каши: нагоняй за прошлые прегрешения, изобретение Ливии. Томас пережевывает каждый кусок так, будто отбывает наказание, и не обращает внимания на пинки Чарли под столом. Кашу загустили крахмалом, отчего она стала плотной, как подмороженная грязь.

Неожиданно возле стола возникает дворецкий, Торп, и шепчет что-то на ухо леди Нэйлор. Трудно определить эмоции, которые пытаются проявиться в ее чертах, но самая сильная из них — это, пожалуй, досада, судя по поджатым губам. Хозяйка дома без слов поднимается из-за стола, вынудив Чарли и Томаса вскочить на ноги (нельзя сидеть, когда леди стоит), затем, сделав три размашистых шага, покидает столовую.

Любопытство легко побеждает подпорченный чечевицей аппетит. Поскольку мальчики уже на ногах, они отправляются вслед за леди Нэйлор: Томас идет первым, Чарли — на шаг позади. Только Ливия остается за столом. Оглядываясь, Томас запечатлевает в своей памяти этот образ: прямая спина, подбородок, уткнувшийся в грудь, поза выражает покорность перед новым унижением.

Они догоняют миледи в холле. Та заняла позицию у одного из широких окон, откуда открывается вид на подъездную дорожку. Там только что спешились два всадника. Один — высокий крупный мужчина в пальто, с коротко остриженными волосами и пустым, плоским лицом. Ему лет сорок пять или больше, но двигается он с уверенностью более молодого человека. Скулы его горят от ветра и холода.

Что касается второго, то очень странно видеть его без школьной формы, в охотничьем костюме знатного джентльмена: пальто из плотного клетчатого твида болотного цвета, шляпа из той же материи, сапоги по колено. Над верхней губой темнеет пушок — Джулиус Спенсер отращивает усы. Он привел еще одну лошадь, вьючную, нагруженную сундуками и ружьями в кожаных футлярах. К его запястью петлей прикреплен хлыст.

Через стекло голос Джулиуса не слышен. Судя по жестам, он велит прислуге леди Нэйлор помочь его спутнику с разгрузкой багажа. Значит, это слуга. Когда Джулиус бросает поводья подскочившему конюху, из-за лошадиного крупа стремительной тенью выскакивает собака и усаживается рядом с хозяином. Она доходит ему почти до пояса; мощное тело покрыто темно-рыжей шкурой с обильными складками, красноватые глаза среди глубоких морщин кажутся маленькими, оскал обнажает пятнистые десны. Собака издает вой — достаточно громкий для того, чтобы звук проник в дом, — и получает за свои старания хозяйскую ласку, а точнее, пару шлепков по морде и носу, после чего прижимается к хозяину в приливе рабского обожания.

— Миледи! — орет Джулиус в сторону двери, а не окна, хотя прекрасно видит леди Нэйлор, видит их всех, стоящих в ряд и неотрывно следящих за ним. — Мама! Встречай своего возлюбленного сына.

При этих словах Томас в изумлении отворачивается от окна к леди Нэйлор:

— Неужели…

Ее лицо превратилось в камень.

— Так и есть. Это мой сын от первого брака. А вы — сын сестры моего второго мужа. Недавно я пыталась в этом разобраться. Найти правильный термин . Вы с ним кузены, вероятнее всего. В некотором смысле.

Она любезно смотрит на Томаса, потом направляется к двери.

— Как я понимаю, в школе он не упоминал о вашем родстве. Несомненно, просто забыл.

Перед тем как открыть дверь, она еще раз оглядывается на него:

— Если вы с Чарли не жаждете поприветствовать своего соученика, предлагаю продолжить обед. Полагаю, мой маленький Жюль захочет поговорить со мной наедине. Нам есть что обсудить.

В следующие несколько дней они почти не видят леди Нэйлор. Она часто запирается с сыном в кабинете, после чего удаляется в личные покои и выходит только к столу, где с мрачной вежливостью восседает перед двумя своими детьми и двумя гостями.

Томас ожидает, что такая перемена в ее поведении разозлит его, что он будет чувствовать себя отвергнутым, забытым, лишним, к тому же много возникших у него вопросов пока остается без ответа. Но вместо этого он испытывает другое чувство — ощущение новообретенной свободы. Впервые с момента их приезда в поместье они с Чарли предоставлены сами себе. Вкупе с присутствием Джулиуса — с его самодовольным ехидством, чопорным высокомерием — эта свобода напоминает выходные дни в школе.