Юлия Остапенко - Тебе держать ответ

Катарина вспомнила, что там, в общем зале, он курил, и мысленно упрекнула себя за забывчивость.

— Нет… простите… я принесу, если желаете.

— О нет, что вы, я не посмею вас утруждать. Я и так до сих пор не пойму, чем обязан такому вниманию со стороны моей леди.

Катарина промолчала. Она не могла ответить на его неявный вопрос, как не могла — и не хотела — объяснить чувства, которые вызывал в ней этот человек. Он сидел в подвале, на цепи, словно пёс, и не проявляя никакой враждебности ни к ней, ни к её мужу, но с каждым мгновением, проведённым рядом с ним, страх Катарины рос и крепчал, вытесняя все прочие чувства. «Сжалься, — подумала она с внезапной страстью, — сжалься, пощади нас, молю тебя! Молю… Что хочешь тебе за это дам». Она смотрела, как он ест, с трепетным благоговением, будто наблюдала, как божество поглощает жертвенные дары, принесённые ею. Когда он отложил недоеденный хлеб, у Катарины вырвался встревоженный вздох — она боялась, что не угодила. Но тут увидела его смущённую улыбку и поняла, что он просто утолил самый острый голод и не хотел вести себя как дикарь в её присутствии. Он не был богом. Он был человеком.

Было что-то утешительное в этой мысли — утешительное, как любой самообман.

— Я… мне пора…

— Как там Олпорт?

Катарина Индабиран замерла, потом медленно повернулась и подняла факел выше. Эдвард Фосиган смотрел на неё, по-прежнему улыбаясь самой приятной и обворожительной улыбкой из всех, что ей доводилось видеть. «Не пытается ли он соблазнить меня?» — подумала Катарина — и вновь покраснела от этой дикой и неуместной мысли.

— Олпорт в порядке, — сказала она ничего не выражающим голосом. — Благодарю вас.

— Вы очень добры к нему.

— Мы должны быть милосердны к сирым мира сего.

— Это верно, — задумчиво сказал Эд. — Он ведь был замковым дурачком Эвентри, не так ли? Вы мужественны, миледи. Не всякий смог бы каждый день терпеть перед глазами напоминание о преступлении своего клана.

О, наконец — это было то, чего она с самого начала ждала. Он обвинял их, обвинял её — пусть и прежним предельно учтивым тоном. Катарина выпрямила спину.

— Он напоминает мне также о грехе, который предстоит отмолить, — нарочито спокойно ответила она. — Что я и делаю по мере собственных сил.

— Держа бедного идиота насильно в замке, где ваш муж может пристукнуть его каждую минуту? Не думаю, что это можно назвать милосердием.

Катарина смотрела на него в изумлении. Он действительно упрекал её — но вовсе не в том, в чём она, говоря по правде, заслуживала упрёков, хотя и собиралась защищаться от них. Его будто не волновала собственная судьба — но гневила участь идиота, который, внезапно поняла Катарина, был в Индабиртейне таким же пленником, как Эдвард Фосиган, хотя и не сидел в тюрьме.

И тем не менее она попыталась защититься:

— Он сам пришёл сюда. И я не держу его! Он не уходит, когда ворота открыты.

— Не уходит, потому что вы его не отпускаете. Вы впустили его, когда он просился, пригрели и приручили, привязали его к себе заботой. Зачем он вам, моя леди? Только лишь чтобы он каждый день напоминал вам о том, о чём вам следует помнить? Но разве вам, с вашим милосердием, не довольно для этого собственной совести?

Она уже не пыталась скрыть краску, залившую её лицо. Так и было, всё так, как он говорил сейчас, мягко, но уверенно. И это не было упрёком, нет. Она хотела думать, что это упрёк, чтобы с негодованием отвергнуть его. Но он просто читал в её душе, а против этого она возразить ничего не могла.

«Гвидре, — поняла Катарина Индабиран. — Милосердный Гвидре — вот тот бог, который послал мне этого человека. И говорит теперь его устами — о милосердии мне говорит тот, кого мой муж держит здесь, словно животное». Ей захотелось упасть на колени, схватить руку этого человека и прижаться к ней губами, и молить о прощении — для себя, для Никласа, для всех них. Но она знала, что он ждёт от неё не этого.

— Я… кажется, понимаю, — еле слышно проговорила она.

— Знаю, что понимаете, иначе не говорил бы. У вас и впрямь доброе сердце, леди Катарина, лорд Дэйгон совершенно прав. Впрочем, он прав не только в этом.

Она медленно кивнула, не в силах оторвать от него глаз. Ей так хотелось сделать что-нибудь для него — для него, хотя он просил не за себя.

— Я буду приносить вам еду, — вырвалось у неё, хотя она не собиралась говорить этого, — и табак, и… я принесу вам одежду потеплее. Здесь так сыро…

И тут, к её полной растерянности, он рассмеялся, будто она очень остроумно пошутила.

— Не волнуйтесь обо мне, миледи. Я сиживал в казематах понеприветливее этого. А что до конкретно этого каземата, то тут я уже когда-то гостил, так что чувствую себя как дома, поверьте.

Она ещё несколько мгновений выдерживала его смеющийся взгляд, потом неловко кивнула и повернулась, чтобы уйти.

— Миледи…

Она дала себе слово не затягивать больше эту встречу, и так длившуюся дольше, чем позволяло благоразумие, но что-то в его голосе заставило её вновь обернуться.

Теперь Эдвард Фосиган не смотрел на неё. Он смотрел на свои скованные ноги, вытянутые вперёд и почти упиравшиеся в противоположную стену его тесной камеры. Руки он заложил за голову, сцепив в замок поверх растрепавшейся косы.

— Знаете, сударыня, — проговорил он негромко, совсем иным тоном, чем тот, что она слышала от него прежде, — когда я был ребёнком, то частенько озорничал, как все мальчишки. Порой меня наказывали, запирая в чулане. А однажды мой воспитатель даже увёз меня в горную глушь, чтобы там в одиночестве и лишениях я обдумал своё поведение и не бедокурил больше. Но, поверите ли, даже там я умудрился набедокурить. Некоторые мальчишки так несносны, что их не сдерживают никакие запреты. И они продолжают бедокурить, даже сидя под замком.

Катарина слушала его и не могла двинуться с места. У неё пересохло во рту. Когда он умолк, она прочистила горло и с трудом спросила:

— Что… что вы пытаетесь сказать мне?

— Ничего. Почти ничего. Благодарю, что скрасили моё заточение.

Больше он не сказал ни слова. Больше боги не хотели говорить с ней.

Но они и так сказали достаточно.

Катарина Индабиран вышла из камеры, и стражник забрал у неё факел.

Олпорта она нашла не сразу — после недавней бури дурачок почуял опасность и дни и ночи прятался на голубятне. Катарина поднялась туда по лестнице, пачкая юбку соломой и птичьим помётом, и, разглядев в полумраке испуганно поблескивавшие глаза, ласково поманила его к себе:

— Иди сюда, Олпорт, иди ко мне…

Он подполз к ней на четвереньках, будто огромный пёс, и ткнулся плешивым теменем ей в ладонь. День стоял пасмурный, на голубятне было почти так же сыро, как в подземелье, и Олпорт подрагивал — Катарине хотелось верить, что только от холода. Уговорами она заставила его спуститься вниз, накинула ему на плечи тёплый плащ, который принесла с собой, и сунула в руки узелок с едой. А потом отвела к раскрытым воротам замка и подтолкнула в спину.