Анна Жадан - Избранные (СИ)

— Именно поэтому, — рычу я в ответ, — мы не должны погибнуть напрасно.

Давина секунду смотрит на меня — ее руки перебирают родную землю, как будто это может приблизить ее к детству. Скилар со стоном поднимает голову и утирает грязными ладонями заплаканное лицо.

— Она права, — говорит он. — Мы должны сказать всем правду. Устроить переворот и отомстить за всех, кто погиб напрасно.

Я порываюсь вперед и сжимаю плечо Скилар, стараясь не позволить себе плакать. Мне так хотелось бы, чтобы кто-то поддержал меня, но если я сейчас разрыдаюсь, то сделаю всем только хуже. Осознание застигло моих друзей врасплох, в то время как для меня прошло время, чтобы смириться с тем, что…

Я делаю глубокий вдох и сдерживаю рвущийся наружу крик. Что бы сказал мне отец под нежным взглядом матери?

Мы защищаем то, что считаем правильным.

Мне казалось, что больше у меня не осталось ничего, что стоило бы защищать, ведь больше мне некуда возвращаться. Раньше я находила смысл просто в доказательстве того, что мои родители не продавали меня. Теперь, когда я нашла подтверждение свои словам, все резко обезличилось. Господи, да лучше бы они продали меня, но остались живы.

Я смотрю на Давину и Скилар, чьи глаза горят от пролитых слез. Им нужна моя поддержка — теперь я должна бороться за них.

У меня все еще есть семья.

— Вставайте, — шепчу я.

Они остаются на месте, и я повторяю тверже:

— Вставайте!

Мы с трудом поднимаемся с земли, опираясь друг на друга. Давина прячет глаза у меня на плече, не смея взглянуть на свой старый дом. Скилар держит меня за руку, цепляясь так сильно, что я чувствую образующиеся синяки.

Мы стоим втроем и наблюдаем за тем, что осталось от нашего старого мира. Ветер дует нам в лицо, но мы продолжаем стоять прямо, понимая, что больше нет ничего, способного нас согнуть.

Вот уже четыре часа я сижу в кабинете Дока, мерными глотками попивая какую-то травяную настойку. Здесь, наконец, наступает ни с чем не сравнимая, оглушительная тишина. За несколько часов до этого комната была наполнена рыданиями Давины, которые я физически больше не могла выносить, и скорбью тех, кто оказался крепче. Давина потеряла всю свою семью в один миг — всех своих братьев и сестер, родителей, всех, ради кого она фактически торговала собой все эти годы. В один миг она поняла, что отдала свою жизнь ни за что. Никто не мог бы понять ее лучше, чем мы.

Я молча наблюдала, как Бланш бьется в руках Гарвана, крича и ругаясь, обливаясь слезами и захлебываясь словами о любимых людях, которых потеряла. Гарван и Бенджамин могли лишь смотреть на нее, радуясь, что их отец все еще с ними. В глубине души я понимаю толику облегчения, которую они, должно быть, испытали. Их отец рискует собой каждый день, но он все еще жив.

В свою очередь, не думаю, что Док лелеял надежды о своей пропавшей жене, но ему, как и мне, страшно было узнать правду. Теперь мы все ее знаем.

Нора больше не могла находиться в Солнечном городе, поэтому Ева осталась с ней, даря ей облегчение, которого, вполне возможно, она искала все эти долгие годы. Я же…я видела перед собой лишь цель, у которой больше не было ни одной преграды.

— Вы должны взять себя в руки, — отстраненно проговорила я, — король послал на разведку только меня, Давину и Скилар. Он хотел, чтобы мы это увидели. Если вас найдут в таком состоянии, то вы попадете под ненужное подозрение.

— Да пошла ты! — заорала Бланш, бросаясь на меня, но Гарван дернул ее назад за плечи.

— Иди и тренируйся, — рявкнула я на нее.

— Да ты…бесчувственная, холодная, тупая скотина! — кричала Бланш, вырываясь из стальных объятий Гарвана, — тебе все равно! Признайся! Всегда было все равно!

Я сжимаю кулаки, и Скилар вырастает рядом со мной, качая головой. Бенджамин сурово обводит меня глазами с противоположного конца комнаты. Я упивалась своим горем слишком долго, чтобы начать действовать, но никто не посмеет бросить мне в лицо, что мне все равно.

— Может, было бы легче, если бы мы ничего не знали, — шепчет Давина, утирая рукавом глаза.

— Боец ты или кто? — досадливо морщится Скилар.

Этого я боялась больше всего. Я должна была знать правду, но я не подумала о том, что правда может растоптать моих друзей. Тогда я решила, что даю им выбор, но, возможно, избегая слабости, я все же подверглась ее соблазну? Один Бог знает, как поступить было правильно.

Док протянул Бланш чашку с травяным чаем, но она с воплем вышибла ее из его рук.

— Одних неуравновешенных понабрал, — ворчит Скилар.

В общем, полный хаос. Через какое-то время мне и Доку все же удалось убедить их, что они должны вернуться в Солнечный город и сделать вид, будто ничего не произошло. До исполнения нашего плана осталось несколько дней. Если мы позволим эмоциям взять верх сейчас, то никогда не победим. И если дадим повод королю убить нас раньше.

Мысль о мести — это единственное, что держит меня сейчас на плаву. Если у горя и есть какие-то стадии, то я сейчас явно на гневе. В глубине души я понимаю, что как только мы избавимся от Тристана, моя жизнь потеряет всякую цель, а это меня раздавит. Но сейчас я должна сосредоточиться на главном.

— Как ты? — спрашивает Док, присаживаясь рядом со мной на небольшой стул.

Я не знаю, как ответить на этот вопрос, поэтому говорю то, что максимально приближено к правде:

— Я справлюсь.

— Знаешь, я ведь родился не в Лакнесе.

Я удивленно смотрю на Дока, который проводит рукой по коротким волосам и закуривает новую мятную палочку.

— Серьезно? У тебя совсем нет акцента.

Знаю не понаслышке, ведь он долгое время был моей отличительной чертой, переданной мне от отца. В детстве он часто говорил со мной на диалекте Стейси, рассказывая о том, какие там высокие горы, бесконечные поля и тысячи диких лошадей. Я до сих пор могу изъясняться на этом диалекте ламантрского — он во многом напоминает язык, который мы используем в Лакнесе, только слова там звучат четче и резче, как порыв ветра, сталкивающийся с высокими деревьями. Хотя, вряд ли я когда-нибудь снова смогу использовать знакомые предложения без щемящего чувства в груди. Мой мир разрушен. Когда все, что ты делаешь, крутится вокруг самых дорогих тебе людей, их уход заставляет твою вселенную трещать по швам. Уничтожает ее. Мне хотелось бы выжечь все любимые воспоминания из памяти, чтобы я поверила, что однажды станет легче. Что когда-нибудь я смогу вдохнуть полной грудью, а улыбка перестанет сдавливать мне губы.

— Я провел в Лакнесе больше времени, чем могу вспомнить, но родом я из Бишопа. Из земель ее величества, — он выдыхает мятный, сладковатый дымок, — там все иначе. Там солнце светит ярче, чем ты можешь себе представить, каждый день там — праздник, карнавал. Я помню невероятные краски ежемесячных гуляний, костюмы, в которые все наряжались на день Коронации. Там не бывает зимы, а еще, наверное, горя, боли и всех тех осложнений, которые мешают нам жить спокойно. Море там совсем не такое, как в Лакнесе. Оно сияет и переливается ярко-голубым, а еще повсюду песчаные пляжи, а на небе — курчавые облака. Не зря наш герб — альбатрос. Если и есть одно место, которое я назвал бы раем на земле, то это — Бишоп.