Софи Келли - Сквозь закрытую дверь

Я взяла ключи. Оба кота сидели на крыльце, я остановилась погладить их.

— Иду повидаться с Ореном, — сказала я котам, — скоро буду.

Дверь я заперла — по крайней мере, Оуэна это удержит.

Облака поредели, ветер унёс обрывки к озеру. Ещё один прекрасный день. Я вдруг поняла, что стала думать о Мейвилле как о доме.

Едва подойдя к дому, я увидела на дорожке перед ним пикап Орена, а потом и его самого — на веранде. Он красил что-то, напоминавшее деревянное корыто, но потом я поняла, что это оконный ящик для цветов. Орен оглянулся и приветственно помахал мне кистью. Я глубоко вздохнула, вытерла о край майки потную ладонь и пошла к нему.

— Доброе утро, Кэтлин.

— Доброе утро, — я показала на его работу. — Цветочный ящик?

— Для кафе Эрика, — кивнул он. — У старого дно прогнило.

Краска была глубокого синего цвета.

— Мне нравится.

— Это выбор Сьюзен.

Обмен любезностями только отвлекал от того, ради чего я пришла. Я откашлялась.

— Орен, могу я поговорить с вами о Грегоре Истоне?

Он посмотрел на свою кисть, потом на меня.

— Да, только уберу краску и вымою это. — Он сделал ещё несколько мазков, закрыл банку с краской и поднялся. — Одну минуту.

Я кивнула.

— Почему бы вам не войти, Кэтлин? — предложил он.

— Ладно.

Я зашла в пристройку, которая, очевидно, служила Орену мастерской — и буквально разинула рот. Я растерянно ахнула. Открытое пространство от пола до потолка заливал свет через высокие окна в задней стене. Свет из окон падал на длинный рабочий стол. С другой стороны располагалась стойка с раковиной и полками внизу. Инструментов оказалось совсем не так много, как я ожидала. Всё выглядело чистым, опрятным и прекрасно организованным.

Но сильнее всего остального в комнате внимание привлекали скульптуры, притягивая взгляд. С потолочных балок в задней половине комнаты, раскинув крылья почти на шесть футов, свисала огромная металлическая птица — летящий орёл, как я поняла, подойдя поближе. Я отчётливо разглядела перья, клюв и мускулистую грудь птицы, хотя скульптура представляла собой просто металлический каркас. Но каким-то образом я могла увидеть в нём птицу. Летящую птицу.

Внизу, поднявшись почти на восемь футов в воздух, стоял медведь, поднявший над головой лапы. И снова в изгибах металла я непонятно как видела мех, и когти, и медвежью силу. Но орёл влёк меня к себе. Я просто стояла под ним, задрав голову, и смотрела. Я услышала, как Орен позади меня закрыл в раковине воду, а через мгновение он уже стоял рядом.

— Орен, это потрясающе, — сказала я.

— Мой отец.

Мы подошли к огромному медведю, который вблизи впечатлял ещё больше. Я протянула руку, чтобы дотронуться до него — и тут же отдёрнула.

— Всё в порядке, — сказал Орен. — Вы ничего не сломаете.

Металл под пальцами казался шершавым.

— Ваш отец был нереально талантлив, — сказала я. Именно об этих скульптурах мне говорили Ребекка и Рома.

— Да, был, — кивнул Орен.

Я медленно поворачивалась, рассматривая другие скульптуры. За одной из маленьких абстракций стояло прекрасное... пианино? Нет, вряд ли. Я подошла ближе.

— Это ведь не пианино, да?

— Да.

— Клавесин?

— Верно, — улыбнулся он.

— Вы его сделали?

— Да, — кивнул он.

— Вы тоже очень талантливы.

Я сунула руки в карманы, боясь до чего-нибудь дотронуться.

— Спасибо, — Орен провёл по волосам. — У меня есть кофе. Хотите чашечку?

— С удовольствием, — кивнула я.

Кофеварка стояла на стойке у раковины. Орен подвинул пару стульев, налил нам кофе. Рядом с кофеваркой на подносе стояла маленькая коробка молока и блюдце с кубиками сахара. После того, как мы оба добавили их к кофе, Орен сказал:

— Вы хотели поговорить про Истона.

— Вы знали его, когда он был Дугласом Уильямсом?

Он кивнул, отхлебнул кофе и поставил кружку на стол.

— Я надеялся, тогда, у вас в кабинете, вы не заметили, что я узнал его имя.

— Вы учились в Оберлине в одно и то же время.

Он медленно кивнул, не глядя на меня.

Я выудила из кармана листок бумаги, который принёс Оуэн, и развернула на стойке перед нами.

— Это же ваша музыка, — разгладила листок, — Грегор Истон украл её.

Долгую минуту Орен не двигался и не отвечал. Наконец, сказал:

— Да.

Правда повисла между нами. Хотелось отмахнуться от неё, прогнать прочь.

— Почему же вы ничего не говорили?

Орен смотрел через моё левое плечо, на скульптуру, подвешенную к балкам.

— Кэтлин, мой отец был невероятно талантлив, — начал он.

— Так и есть, — я тоже обернулась и взглянула на орла.

— Он был художником. Но все вокруг видели в нём только плотника. — Орен посмотрел на свои руки. — Отец был хорошим плотником. А хотел быть художником.

Я кивнула, неуверенная, что разговор идёт в нужном направлении, но прерывать Орена не хотелось.

— Я начал играть на пианино в четыре года, — он снова посмотрел на меня. — Сочинял музыку в шесть. Тогда я не умел читать ноты и потому придумал свой способ записи.

Этот кусочек бумаги, найденный Геркулесом. Я не ошиблась — это код.

Орен взял кружку, отхлебнул кофе.

— Я мог — могу — сочинять почти для любого инструмента — фортепиано, гитары, контрабаса, мандолины. Могу играть на этом клавесине, — он поставил кружку обратно на стойку. — Родителям говорили, что я вундеркинд. Музыкально одарённый ребёнок. Мне достаточно было только раз услышать любое произведение, и я мог запомнить его и сыграть. Даже спустя много лет. — Он вытер рукой рот. — В шестнадцать меня отправили в Оберлин. К тому времени я давно перерос всех здешних учителей музыки, а может, и в штате. Я посещал семинары в группе, где учился Истон. Однажды я уронил свою музыкальную запись. К тому времени я уже знал ноты, но продолжал пользоваться своей системой записи, как и сейчас.

— И что произошло? — спросила я, хотя, кажется, знала, что дальше.

— Я объяснил систему записи. А он предложил помочь записать всё в обычной транскрипции. Для меня одного записей оказалось слишком много. К тому времени у меня накопились горы сочинений, но никто другой не смог бы сыграть их.

— Он присвоил ваши сочинения. — Я поставила свою кружку. — Почему же вы молчали? Ваши записи подтвердили бы, что автор — вы. А его выгнали бы из университета.

Орен вытер руки о штаны.

— Не знаю, имеет ли это смысл для вас, Кэтлин, но я не хотел кончить как мой отец.

— Простите, я не понимаю.

— Никто не знал, что я пишу музыку. Я записывал то, что приходило мне в голову — просто чтобы от этого избавиться. Уже то, что ко мне начали относиться как к какой-то музыкальной диковине, было достаточно неприятно. А если бы узнали, что я ещё и пишу свою музыку... — он не договорил. — Отец хотел дать мне возможность, которой у него никогда не было — стать художником. Но я-то хотел того, что у него было.