nastiel - Кровь и туман (СИ)

“ Кем-то другим ”. Это так сильно режет слух. Наверное потому, что за этим неопределённым местоимением скрывается вполне конкретное имя. Я знаю его. И Влас; если не знает, то подозревает – точно. И он мог бы промолчать и не поднимать эту тему, но, как он сам признался, ему это необходимо.

Даже сильнейшим, мудрейшим и старейшим из нас нужна опора. А Влас… он ведь не виноват, что тот, кого он выбрал в качестве поддержки, сам нуждается в помощи.

– Я люблю тебя, – говорю я, медленно подходя к Власу. Шаг. Шаг. Ещё один. Теперь я могу коснуться пуговиц на его рубашке, и именно это я и делаю. Такая глупость. – Обещаю, что впредь всем буду делиться с тобой. Прости.

Не люблю. Ложь. Самое страшное враньё, которое я могла выдумать. Лучше бы сразу ножом его пырнула и оставила здесь истекать кровью.

– И я тебя люблю, – в ответ произносит Влас.

Нет уверенности, кто кого целует первым. Это просто случается само собой: наши лица внезапно оказываются так близко друг к другу, что коснуться его губ своими кажется единственным разумным выходом.

Когда мы отстраняемся, Влас снова берёт папку в руки. Несколько секунд смотрит на неё зачаровано, а потом с лёгкостью рвёт: на две части, на четыре, на восемь – и так до тех пор, пока обрывки не становятся совсем маленькими и едва ли пригодными для склейки.

– С тех пор, как штаб перестал быть безопасным местом, всю бумажную документацию решено на время передать Совету, – объясняет Влас. – Не думаю, что кто-то заметит пропажу одной тоненькой папки.

Меньше всего я бы хотела, чтобы объятья, которые я тут же ему дарю, напоминали громогласное “спасибо”, но так и выходит; я буквально бросаюсь Власу на шею, привставая на носочки и даже слегка подпрыгивая.

Я говорю ему, что буду делиться всем-всем, но про себя решаю: только с этой самой секунды . С секунды, с которой слова прозвучали вслух.

А то, что было до этого, я просто запрячу как можно дальше.

***

Огромная чёрная яма – всё, что осталось от братской могилы. Из-за временной невозможности дать останкам стражей “вторую жизнь” в силовом поле, тела решено было сжечь здесь, на территории штаба, а пепел собрать и разместить в старом склепе, когда-то принадлежавшем одному из местных родов, проживавших в Дуброве чуть ли не со дня его основания.

Я стою на краю ямы и гляжу на покрытые копотью стены и дно. Чем дольше смотрю, тем отчётливее начинает казаться, что и сама бездна смотрит на меня в ответ. В воздухе до сих пор витает запах жжёного льна, в который оборачивали тела, делая их одинаковыми с одним только отличием – цветом закрепляющей ленты. Зелёные – защитники, синие – хранители, красные – миротворцы, фиолетовые – добровольцы, люди и те из сторонников, семьи которых изъявили желание похоронить своих близких вместе с нами. Трупы лежали не отдельными секциями а чередовались, создавая цветную вереницу. Синего на ней было меньше всего. Самый частый цвет – фиолетовый.

На кремации, случившейся вечером того же дня, как я очнулась в больнице, присутствовали все. Было так много народу, что меня впервые за долгое время посетило лёгкое волнение из-за столпотворения. Кто-то плакал. Дмитрий произносил трогательную речь, которая может кого-то и тронула, но точно не меня. Затем у каждого была возможность выйти вперёд и сказать что-то стоящее. Я следила за тем, как к небу поднимается пепел, пыль и густой серый дым и едва ли слушала, потому что не хотела плакать на людях. Но потом вышел Даня, слегка покачиваясь:

– Там, в этой огромной гигантской яме, заполненной людьми и прочими формами жизни, есть кое-кто, кто сейчас должен был быть в моей жизни… – сказал он. – Но его нет. И больше никогда не будет. – Данины глаза были красные от слёз, голос срывался на каждом слове. – Папа, он… Последними словами он просил нас с Ваней присматривать друг за другом, а сейчас Ваня пропал, и получается, что я подвёл отца, не выполнив его просьбу. – Даня осмотрел толпу перед собой, ни на ком не остановив свой взгляд, и вдруг хмыкнул: – Это так паршиво, что мне, если честно, самому хочется сдохнуть.

Далеко не самая воодушевляющая, разрывающая сердце речь. Или изменяющая мировоззрение услышавшего, например. Но ей удалось сделать кое-что для меня – она напомнила о Кирилле и о его последнем желании, которое тот адресовал мне и Северу.

“Спасите Вету”.

Да, мы с Севером, образно выражаясь, пожали друг другу руки и взяли временное перемирие, чтобы поработать над планом, в котором мы словно герои лучших боевиков врываемся в замок королевы и заставляем её освободить сестру Кирилла, а вместе с этим и поплатиться за совершённое по её вине, хоть и не её руками, но сам каркас этой идеи, несмотря на энтузиазм и львиную долю жажды мести, казался нам обоим, не имеющим привычки питать пустые надежды, настолько хрупким и шатким, что напоминал табурет на трёх ножках. Всё держалось на слишком большом количестве “ если ”: если Влас согласится помочь и откроет портал, если Совет или кто-либо ещё из руководства не раскроет нас раньше времени, если мне удастся собрать достаточно союзников, если я не струшу, если Север или кто-либо ещё из пиратов не решит в последний момент переметнуться на сторону той, работать с которой им привычней, чем со мной, если, если, если … У Севера свои “если”, у меня свои, но есть и нечто общее, вроде сомнения в себе, а ещё больше – друг в друге.

Мы оба любили Кирилла достаточно сильно, чтобы шагнуть ради него в ад, но также мы оба прекрасно знаем, насколько на самом деле коварен и силён этот дьявол.

Сумасшедшие три дня. Город перешёл на военный режим с комендантским часом и нашими круглосуточными дежурствами на улицах. Атмосфера в стенах штаба напряглась до предела с прибытием членов Совета, хотя их задачей является как раз обратное – помощь нам, в частности в том, чтобы восстановить призму.

Я почти не сплю. Слова “режим” больше не существует. Я не знаю, что будет завтра и наступит ли завтра вообще, но жизнь от этого ценнее не стала. И сейчас, стоя на краю погребальной ямы, я делаю единственное, что могу – думаю, думаю, думаю обо всём сразу. В какой-то момент на смену мыслям приходит зависть к тем, кого не стало. “Теперь они свободны” – заключаю я у себя в голове, а затем словно чужим голосом собственный разум напоминает: “Смерть – это не освобождение. Смерть – это конец”.

– Смерть переоценивают, – произношу я.

Ветер поднимает в воздух пыль вместе с теми мелкими хлопьями пепла, которые не забрали для захоронения, и я чувствую тошноту, когда думаю, что это может быть не сожжённая льняная ткань, а чьи-то останки.

– Стрёмно, согласись: оставлять эту гигантскую яму тут, не прикрыв, не закопав или не придумав хоть что-то, чтобы из окна штаба она не напоминала проход в преисподнюю?