Робин Хобб - Судьба Убийцы

Двалия оставила на мне свой след. Если погода была холодной и сырой, у меня ныла левая скула, а глаз над ней иногда сочился желтым. Левое ухо превратилось в бесформенный лоскут – когда он касался подушки, спать было невозможно. На месте синяков и отметин от ошейника остались болячки, которые заживали очень медленно.

Но это касалось только моего тела. Всё остальное во мне просто отказывалось шевелиться. Я хотела оставаться в полумраке, лежа в гамаке. Хотела, чтобы Любимый, Янтарь и Шут перестали меня донимать. Каждый раз, делая запись в книге снов или дневнике, я непременно упоминала ему об этом. Несмотря на это он приходил ко мне по нескольку раз в день. Если я не вылезала из гамака, Янтарь садилась рядом и занималась рукоделием. Иногда она оставляла искусно вырезанные фигурки животных – как я догадывалась, работа Шута, судя по тому, что отец писал об этом. Мне хотелось забрать их себе, но я всегда оставляла их на том же самом месте, куда их клала Янтарь. На нее я старалась по возможности не смотреть, но всякий раз, когда наши глаза встречались, его взгляд был полон раскаяния и мольбы. Он был невероятно терпелив со мной.

Внутри меня горел огонек неприязни к нему, который я при любой возможности старалась подкормить. Я часто думала о том, как так вышло, что вот он - здесь, а моего отца нет. Представляла себе, что бы мы с отцом делали по дороге домой. Мы бы разговаривали с кораблем и наблюдали за морскими птицами. Он бы учил меня истории и географии Шести Герцогств, рассказывал о Бингтауне и Дождевых Чащобах. Каким бы он был со мной прямым и честным, мой отец. Но его здесь не было, и каждый раз, когда я смотрела на того, кто пытался его заменить, чувствовала все большую неприязнь.

Пер был со мной более прямолинеен. Он настоял, чтобы я приходила есть за общим столом, и во время трапезы показывал мне, как вязать морские узлы. Бойо поправился и болтался повсюду. Однажды он присоединился к нам за столом, и я была так смущена его благодарностью, что не могла на него смотреть. Его мать всегда улыбалась мне. Капитан Уинтроу подарил мне ожерелье с драгоценным камнем, который светился в темноте, и кружку, которая волшебным образом согревала собственное содержимое.

- Ты должна узнать этот корабль поближе, пока есть такая возможность! – упрекнул меня однажды Пер. - Когда еще ты сможешь прокатиться на живом корабле? Никогда. Все они превратятся в драконов. Лови момент!

Понятное дело, он прав, но любая попытка сделать хоть что-то меня ужасно выматывала. Однажды он настоял на том, чтобы показать мне, как подняться на такелаж.

– Давай же, Пчелка, пожалуйста, пять ступенек вверх – и ты почувствуешь, как веревки натянуты под ногами. Все, что от тебя требуется - повторять за мной. Смотри, руки – сюда, ноги – вот так.

Он не принимал никаких отказов. Не спрашивал, боюсь ли я – точно как тогда, с Присс, а я не могла побороть гордость, чтобы сказать ему, как мне страшно. И вот мы поднимались. И поднимались. Пять ступенек остались далеко внизу. В верхней части мачты была крошечная площадка, огороженная поручнями из сетки. Он помог мне забраться туда, и я была рада развалиться там и, наконец, почувствовать себя в безопасности.

- Это «воронье гнездо», - сказал он мне. Его лицо на мгновение омрачилось. – Хотя вороны-то у меня больше и нет.

- Знаю, ты по нему скучаешь.

- По ней. Мотли. Однажды она последовала за красным драконом и больше не возвращалась. Может быть, так и живет с драконами. Хеби ее просто очаровала, - он помолчал. - Надеюсь, она жива. Другие вороны все время клевали ее из-за нескольких белых перьев. А тут ярко-красные, блестящие перья – как бы хуже не стало!

- Мне жаль, что она улетела. Хотела бы я познакомиться с твоей вороной.

Он вдруг сказал:

- Пчелка, ведь ты исцелила ожоги Бойо. Почему бы тебе не сделать то же самое для себя?

Я отвернулась. Меня задело, что шрамы на моем лице и запястьях так важны для него, что он их заметил. Конечно, магией он не владел, но словно бы услышал мои мысли:

- Да я не о том, как ты выглядишь, Пчелка. Но тебе же больно. Я вижу, как ты хромаешь. Вижу, как прикладываешь руку к щеке, когда она болит. Почему не лечишься?

- Мне кажется, это неправильно, - ответила я, помолчав. Как сказать ему, что мне просто не хочется делать это самой? Отец должен был быть здесь, своими руками ощупать лицо и сказать мне, насколько серьезны повреждения. Зачем мне исцеляться самой? Вместо отца рядом со мной эта Янтарь. Конечно же, ничего подобного я сказать не могла, поэтому нашла другие слова.

- У моего отца были шрамы. У Риддла они есть. Моя мать носила на теле следы рождения всех своих детей. Сам отец сказал мне, что это - отметины моей победы. Просто избавиться от них… - я коснулась пострадавшей щеки и почувствовала искореженную внутри кость. - Это не отменит того, что со мной сделали, Пер.

Он склонил голову. А затем вдруг расстегнул рубашку. Я удивленно уставилась на то, как он, развязав шнурки воротника, обнажил свою лишенную волос грудь.

- Видишь место, куда попала стрела, которая предназначалась тебе? - спросил он.

Я присмотрелась: его мускулы были покрыты неповрежденной гладкой кожей.

- Нет.

- Это потому, что шрам стер твой отец - он исцелил меня. И Ланта тоже. И видела бы ты Шута до того, как твой отец поработал над ним! Фитц даже взял раны Шута на себя, чтобы тот исцелился быстрее.

Я помолчала, размышляя, как он это сделал. Шут отнюдь не поднялся в моих глазах из-за того, что передал свои шрамы моему отцу. Пер коснулся моей щеки. Похоже, молчание затянулось.

- Я же вижу, как она болит. Ты должна это исправить. Сделанного не изменить – но зачем тебе носить на себе их отметины? Не давай им такую власть.

- Я подумаю об этом, - ответила я. - А теперь я хочу вниз. Мне не нравится, как нас тут качает.

- К этому привыкаешь. Через какое-то время тебе, может, даже понравится залезать сюда.

- Я подумаю об этом, - снова пообещала я ему.

Так и сделала. Два дня спустя, когда ветры утихли и наши паруса обвисли, мы снова поднялись на такелаж. На счет «понравилось» не уверена, но у меня получилось убедить себя, что всё не так уж страшно. В течение нескольких дней было затишье, и я потихоньку освоилась в «вороньем гнезде». Часто оно было занято матросом по имени Ант – та была молчунья, но хорошо ладила с оснасткой. Мне она нравилась.

Понемногу, лежа ночью в своем гамаке, я начала лечить себя. Это было непросто. Я делала это медленно, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь заметил. Мне не нужно было, чтобы они говорили, будто я выгляжу лучше, или хвалили меня. Почему – этого я даже себе не могла объяснить. Но ухо – мое разорванное ухо, до которого дотронулся отец, назвал победой – его я оставила как есть.