Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы (СИ)

– А-а-а-а, твари!!!

Он тоже исчез – в вихре своей ярости – а сразу же вслед за ним нырнула бледная Афина, прихватив с собой Ареса. Тот и вырываться не пытался.

Наверное, будут усмирять Жеребца объединенными усилиями. В бешенстве он может наворотить такого…

Когда и как ушли остальные – я не заметил. Скрежет зубов, чьи-то сдавленные рыдания да шелест таларий Гермеса (он, кажется, бросился за Афиной) – и на месте расправы осталась только Деметра.

Каменным идолом – если только идолы могут стонать сквозь стиснутые зубы.

Бесплотной выпитой тенью – если тени могут гладить дрожащими пальцами головку того, что недавно было ребенком… было будущим.

Горем – если бы у горя была своя богиня.

– Аид, – она никогда не звала меня по имени. «Этот» или «он» были самыми почетными наименованиями. – Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… встречать Гелиоса и Нюкту… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…

Она дотрагивалась до мертвого лица… девочки, кажется, лет восьми. Словно пыталась стереть с этого лица ужас.

У нее ведь, вроде бы, дочь, вспомнилось вдруг. В сумерках последних месяцев войны мне не было дела до чужих детей, но сейчас припомнился скандал, который закатила как-то Гера мужу, и как Зевс после пира рассказывал что-то Посейдону о своем превращении в змея, и о девочке, что росла где-то вместе с Артемидой… как же ее звали? Впрочем, не все ли равно.

– Пусть бы они только… пусть бы они позволили нам жить… мне и ей… зачем власть, зачем все…

И вздрогнула, осеклась: вспомнила, кому и что говорит. Вспомнила, что мне не дано понять ее. Мне не над кем трястись и не о ком рыдать, Левка говорила пару раз, что хочет родить от меня, – я запретил даже думать об этом. На смешки остальных богов по поводу своей неплодовитости отвечал неизменно: «Скажите спасибо».

Наверное, они представляли себе характер моего будущего потомства, потому что смешки после ответа утихали.

– Так иди. У тебя еще есть время. Поклонись Крону. Попроси пощады для своей дочери.

Но сперва взгляни на это поле и ответь мне: он еще способен щадить?

Она распрямилась – почерневшая от горя, с развившимися, спутанными волосами. Медленно окинула взглядом картину, ужас которой не могла бы вместить бездна Тартара.

Сморгнула слезы, утерла их рукой, стряхнула с пальцев вместе с каплями детской крови…

Первое дерево вырвалось из-под земли совсем рядом с ней – там, где упали капли. Невысокое, с корявым стволом и небольшими продолговатыми листьями, в секунду украсившееся алой пеной крупных цветов. Потом дунул ветер, взметнул лепестки – и деревья начали подниматься по всей равнине, прорастать из луж крови, из непогребенных, истерзанных тел…

Одно из них развернуло крону над моей головой. Вскипело цветом и выбросило к моим ногам невиданный плод – с кулак величиной, с плотной розовой кожицей. В моих пальцах кожица треснула, и стала видна сердцевина – гнезда багряных зерен в форме капель.

Цвет крови и форма слез. Зернышки поблескивали соком, словно искусный мастер выточил их из таящегося в горных недрах камня – граната.

Деметра теперь стояла передо мной, рассматривая свое произведение. В голосе ее не было боли – сухая решимость.

– Зачем они сделали это, Аид?

– Близится последняя битва. А боль часто рождает страх.

– Часто, Мрачный Брат, – потрескавшиеся губы тронула усмешка. – Только не такая боль. Эта боль убила страх. Он умер сегодня, и над местом его погребения растут алые плоды.

Она шагнула – и растворилась среди корявых стволов.

К дочери отправилась, не иначе.

Я, явившийся в эту долину смерти раньше всех, помедлил еще немного. Осматривал пространство, от края до края заполоненное странными деревьями. Зернышки, казавшиеся гранатовыми украшениями, лопались в пальцах и растекались по ним душистым соком.

– Что ты думаешь об этом, маленький Кронид? – спросила из-за плеч Судьба, которую я должен был проклинать.

– Что если бы бой был сегодня – мы могли бы проиграть.

Завтра, послезавтра, в любой другой день будущего – мы можем уничтожить этот мир. Проиграть не можем.

На Олимпе правило глухое ожидание. Посейдон, выдохшийся и с изрядно потрепанной бородой, топил себя в вине и нектаре, чередуя то и это. Рыдала Афродита на плече у помятого Ареса, а Гефест сопел в сторонке и делал вид, что ослеп. Тихо плакала Гестия, притулившись к суровой Афине. Афина тоже выглядела встрепанной: удерживать дядю от безумств оказалось непросто.

Все как один – в главном зале, где безмятежно блестят золотые, искусно кованные троны.

Все как один – в страшном ожидании вестника.

Да не Гермеса или Ириды – вон они, одна всхлипывает в хитон второго. Ждали вестника куда более мрачного. Судью. Посланца судьбы.

Меня.

Потому что кроме меня нет безумцев, которые бы сунулись к младшему в эту минуту.

Потому что они сейчас подбирают слова – и не могут их найти, слов нет, даже у Афины, которую давно называют мудрой.

– Где он?

Указали на дверь взглядами.

Площадка над пропастью – где ему еще быть. Ему бы еще бурю, чтобы встретить сейчас лицом.

– Брат, – окликнули меня, когда я направился туда.

От Геры я такого обращения тоже не слышал. Впрочем, и она почти неузнаваема сегодня – со следами слез на лице, с горечью в поджатых губах. Сестра стояла, протягивая руку в мольбе, и остальные застыли позади нее, держась поближе друг к другу и забыв распри…

Словно все вдруг вспомнили, что они – Семья.

– Я отговаривала его, брат… все это время.

Она что же, возомнила себя причиной колебаний Зевса?

– Правильно делала, – буркнул я, отворачиваясь.

Может быть, Гера хотела сказать еще какую-нибудь глупость – кроме «брат» или «я его отговаривала».

Например, что это ее вина и что она готова ее искупить. Вот прямо сейчас.

Но я на сегодня был сыт по горло глупостями. Например этой: «Пусть бы дали нам жить».

Толкнул дверь, выходя на площадку, под немигающий взгляд Гелиосовой колесницы, нависшей над головой.

Зевс стоял у самого края – расслабленный, опустивший плечи. Словно собрался отдохнуть, полюбовавшись богиней облаков Нефелой, выпасавшей в небе белые кучерявые стада.

Следы его алели на плитах из белого халцедона – нам всем пришлось сегодня ходить по крови…

Молчал. Не оборачивался.

И неверное слово могло обратить штиль – в шторм.

Но у меня были верные слова.

– Ты решился, – сказал я, останавливаясь за его спиной.

Он обернулся, чтобы кивнуть – и снова выглядел юношей, каким когда-то впервые выступил против отца.

– Скажи, старший… – сегодня все обращаются ко мне не как обычно, – если бы это выпало тебе – ты колебался бы?