Стивен Эриксон - Падение Света (ЛП)

— Кто, — произнесла она сиплым шепотом, — кто смотрит на меня этими глазами?

— Только я.

Дымная змея отодвинулась, словно втягиваясь в мундштук. Еще миг, и она исчезла.

Улыбнувшись, Орфанталь отдал ей трубку. — Кедорпул собирает магов.

Она заморгала, ища его взгляд. — Неужели?

— Хочет, чтобы все нарабатывали волшебство, которое разрушает вещи или вредит живым. Говорит, нам это нужно, потому что это есть у Лиосан и чтобы не дать им использовать это, мы должны их опередить.

Ланир отстранилась, снова втянув дым; но теперь он показался каким-то твердым, скользнул в легкие. Она вздрогнула и взглянула на Орфанталя, но тот смотрел куда — то в угол. Послав белую струйку к потолку, она сказала: — Орфанталь, что ты думаешь о мотивах Кедорпула?

Мальчик нахмурился. — А что это такое?

— Он предвидит битву, так? Между магиями.

— Галлан сказал, темнота может лишь отступать. Но потом сказал: отступление — единственный путь к победе, ибо рано или поздно свет гаснет, и что остается? Темнота. Галлан говорит, победа Света смертна, победа Тьмы вечна.

— Не думала, — осторожно ответила Ланир, взирая на странного мальчишку, — что у Галлана есть много времени, чтобы возиться с детьми.

— Нет, но ему нравится мой питомец.

— Твоя собака?

Орфанталь встал. — Нет, не Ребрышко. Другой. Ребрышко не мой, но, может быть, — он уже направлялся к выходу, — я его.

Он открыл дверь и жрица увидела Ребрышко, лежащего с подушкой в зубах. Он как будто готов был скакнуть через весь коридор.

Орфанталь побежал. Ребрышко развернулся и бросился вперед.

Мальчик бежал за ним, босые ноги легко отталкивались от пола — будто оперенные.

Она слышала, как «охотники» удаляются. Потом снова стало тихо.

«Осторожно, малыш. Ты играешь в игру Галлана».

Ржавый лист не дарил убежища, как д» байанг. Нет, он лишь оживлял мозг. Она выбрала ложный способ для моментального расслабления. А утрата… компании… заставила ее ощутить себя брошенной.

* * *

Эндест Силанн покинул Цитадель в поисках достоинства. Перейдя два моста, углубился в город. Холода заставили большинство горожан сидеть в домах. Снег еще лежал в местах менее оживленных, у стен и в переулках; белые полотнища стали серыми от копоти. Он шел мимо огороженных особняков, минуя ворота железные и деревянные. Там, где улицы уходили от берега, поднимаясь над линией разливов, строения становились больше, во многих стенах имелись ниши с древними статуями — мраморные фигуры жизнеподобно раскрашены, слишком большие глаза равнодушно взирают на проходящую мимо фигуру под капюшоном.

Во многих весьма разумных смыслах Эндест предпочитал эти стеклянные взоры назойливости, окружавшей его в Цитадели. Поклонники толпились, с пылом отмечали любой его жест, склонялись, чтобы расслышать любое слово, запомнить случайное замечание. Нужду в пророке он встречал отрицанием, а когда понял тщетность этого — молчанием. Но лишь усиливал интенсивность разглядываний: толпа находила великий смысл в каждом его действии.

Любой каталог деяний смертного становится всего лишь списком ошибок. Совершенство принадлежит покойникам, память переизобретает многое, и глупец может стать легендой. Однако Эндест Силанн еще не мертв, не освобожден от жизненных ограничений. Рано или поздно пророки возвращаются к своим богам, лишь чтобы ускользнуть и пропасть, хладная плоть становится апокрифами — священными текстами и благословенными свитками — а нетерпеливые свидетели того-что-якобы-было уже мнутся в коридорах. Он как будто уже пережил свою полезность, а те, что готовы возвеличивать и толковать его житие, желают окончить реальную его жизнь, поскорее убрать пророка с пути.

Он шагал в сторону Зимнего рынка, а в тридцати шагах позади его преследовали от самой Цитадели десятка два жрецов. Кедорпул подошел бы им лучше, но хотя старый друг повелевал ныне многими проявлениями магии, не было ничего священного в играх с тенями и дымом, и даже источаемая им тьма не оставляла следов на мостовой, как кровь.

Похоже, этот дар принадлежит одному Эндесту Силанну.

Руки его были обернуты бинтами, их приходилось менять десять раз на дню. Очи Матери Тьмы смотрели сквозь алые слезы и мокрый лен или, все чаще, не видели ничего — он приобрел привычку прятать ладони в толстых рукавах шерстяной рясы. Жрецы скопировали и этот обычай.

За его спиной, в Цитадели, обитала чума. Некий вид лихорадки. «Когда телу нечего делать, ум пляшет». Но это не самая опасная беда. Иные танцы ведут к безумию, импульс этот неостановим. Он устал от шпионов, от групп, шепчущихся по углам, от нелепых взглядов и настороженных лиц. Особенно утомлял его скрытый поток страха, скрывавшийся под всеми событиями. С ним было трудно бороться.

Грядущее стало местом неуверенности, надежда и оптимизм сражались с сомнениями и отчаянием, и многие вели бои на улицах и дома — но не с тенями своих душ, а с кем-то другим — с соседом, женой или мужем, со слугами или поселянами. «Сомнение — враг. Отчаяние — слабость. Надежда перестает быть усилием духа, становясь добродетелью, жаждущей выпить кровь скептиков.

Уберите от меня неподобающее! — вопиют оптимисты. Принесите сны радости, мечты и смех. Будем фантазировать и шуметь, заглушая стоны страдания, ослепляя глаза к горестям мира! Какое мне дело до трагедий, не я их породил! Это вне моего контроля, да, и вне способности изменить».

Во многих случаях Эндест не находил доводов против подобных воззрений. Емкость сердца конечна. Так раз за разом говорят, оправдывая растущий холод и мертвенность отношений. Если воображение не имеет пределов, то душа имеет.

«И все же… как ограниченное может порождать безграничное? Похоже, это нарушение некоего фундаментального закона. Несвязанное от связанного, беспредельное от предельного. Как такое возможно?»

Глаза на руках. Он свидетель всех своих дел. Вышел на поиски достоинства и теперь идет по Зимнему рынку, глаза слезятся от нахлынувшего под полотняной крышей тепла, резкого запаха множества людей, животных и товаров. Первое, на что упал взор — стена из крошечных клеток, домиков для певчих птиц.

Но голоса не звучали песней. Нет, его осадила какофония ужасной тревоги, страха. Руки как по собственной воле выскользнули из карманов.

Перед клетками сидел молодой мужчина с липкими пальцами и губами — он только что сжевал большой шампур мяса и овощей. Заметив Эндеста Силанна, торговец закивал. — Половина уже выкуплена храмом, для юных женщин. Но вас я не ожидал. — Он склонил голову, указывая на клетки. — Берегут песенки до весны. Эй, неужели кому-то нужны их хриплые трели?

Эндест Силанн ощутил ее, свою богиню: шевелится внутри, вдруг став внимательной и зоркой. — Откуда они? — спросил жрец.