Стивен Эриксон - Падение Света (ЛП)

Ускан склонил голову набок и плюнул кровью. — Бедняги-монашки охраняли труп. Убили восемнадцать солдат. И все ради ничего. Забавно, сир? Нет. Смешно до колик. — Он замолчал, бледный лоб пересекла морщина. — Я сказал восемнадцать? Неправда. Запишите… девятнадцать…

Халлид Беханн ждал, но быстро понял: Ускан более ничего не добавит, ибо мертв.

Командир отступил, глядя на два трупа в креслах, лицом друг к другу.

Телра появилась рядом. — Сир, нужно забрать тело…

— Нет. Оставим его здесь. Насколько можно понять, они со стариком сейчас делятся забавными историями. Остальных наших заберите. Мы все сожжем.

— У нас есть пленники, сир…

— Вот как?

— Слуги. Почти все дети.

— Найдите для них телегу. Отошлите в Йедан.

— Мы разве не атакуем монастырь, сир?

— Нет. Они потеряли вождей, монастырь полон вдов. Пусть скорбят.

— А мы, сир?

Халлид с изрядным трудом оторвал взор от трупов в креслах. — Мы в лес. С трясами покончено. Теперь разберемся с отрицателями.

— Да, сир.

— Временно повышаю вас до лейтенанта.

— Благодарствую, сир.

Офицер потряс головой. — Ускан никогда не казался солдатом того типа, которому суждено умереть в бою. Не так.

Телра пожала плечами: — Возможно, сир, он стал неосторожен.

Беханн поглядел на нее с интересом, но лицо женщины было непроницаемым. И это к лучшему.

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Было время, около столетия назад, когда художники обратили свои таланты на работу с камнем и бронзой. Будто уязвленные выдающимся мастерством Азатенаев, в особенности Великого Каменщика Бруда, художники Тисте старались достичь и превзойти соседей, перенимая их технику скульптуры. Преследуя реализм, стараясь поднять природные формы на уровень эстетического перфекционизма, творцы довели до высшего мастерства даже создание гипсовых отливок живых, дышащих моделей. Статуи стояли тогда на площадях Харкенаса, и в частных садах, в холлах и покоях знати. Впрочем, острая вспышка интереса оказалась и кратковременной.

Да, любая цивилизация, увидевшая в искусстве способ соревнования, на взгляд Райза Херата, становится на путь крушения иллюзий. Крах наступил в тот день, когда один купец вернулся из страны Азатенаев, привезя в обозе новую работу неизвестного скульптора.

Если Азатенаи и обращали внимание на скульпторов Тисте, то остались равнодушны. Идеализация телесных форм, тела, обращенные в мрамор и бронзу и тем самым очищенные от смертности — всё это род самообмана, то ли дерзкого, то ли лукаво-смущенного. Но доставленное в Харкенас творение было огромным, созданным из грубой бронзы. С резкими, острыми углами. Оно извивалось в панике и ярости. На широком плоском пьедестале двенадцать псов окружали одного и этот зверь, в середине бури, умирал. Сородичи сцеплялись ему в бока, грызли, рвали шкуру, терзали.

Галлан рассказывал, что десятка два скульпторов Харкенаса собрались в частных покоях, где стояла бронза Азатенаев. Некоторые негодовали, наполняли воздух громогласным осуждением, бранили руку, столь неумело создавшую эту чудовищную композицию. Иные, немногие, молчали и не сводили глаза со скульптуры. Лишь один — мастер, коего почитали одним из лучших скульпторов Куральд Галайна — зарыдал.

По мнению Тисте, художество должно давать форму идеалам. Но камень не может предать. Бронза не может обманывать. Идеал, который заставляют склоняться перед политическими претензиями, за одну ночь обратился в насмешку. «Так, — рассказывал Галлан, — совершенство вновь стало смертно. Так погасли наши обманы».

Бронза Азатеная, сочтенная дерзкой, была удалена от публики. Через некоторое время ее определили в склеп под Цитаделью, в просторную низкую комнату под сводчатым потолком. Ныне ее заполняют десятки скульптур. Галлан называл ее Комнатой Стыда.

Историк поставил на пол три фонаря, с трех сторон бросив резкий свет на бронзу Азатеная, которую — весьма банально — прозвали «Травля Пса». Обошел скульптуру кругом, изучая с разных углов и точек зрения. Сложил пальцы окошком, отсекая все окружающее. Склонился, вдыхая запах металла и старой пыли, коснулся кончиками пальцев патины, словно губка окутавшей зверей.

Хотя свет был ровным и спокойным, животные, казалось, шевелятся, кружа около огрызающейся жертвы. Он читал у кого-то, что при взгляде сверху становится явным: беспокойные псы создают сходящуюся спираль плоти и рвущих клыков. Тот ученый доходил до встреченного общим недоверием утверждения, будто зверь в середине, эта сжатая, извивающаяся форма, тоже скручен в спираль. Дерзкий наблюдатель открыто гадал, не изображен ли в скульптуре всего один зверь — животное, разрушающее себя, кружащее, кружащее и падающее в воронку самоуничтожения.

На взгляд историка, наиболее ужасной в ученых интерпретациях была их правдоподобность. Да, не пожелай скульптор донести своей работой скрытый намек, в середине стоял бы не пес, а олень или, может быть, телец.

Райз Херат услышал скрип открываемой двери, но не обернулся, пока гость не заговорил.

— Здесь, историк? Во имя Тьмы, почему?

Райз пожал плечами. — Тут уединенное место.

Кедорпул хмыкнул: — Цитадель кишит лишь нашими соглядатаями.

— Да, это забавно. Разве целью шпионажа не была защита народа? Неужели мы стали такими безразличными, жрец, что не покривим лиц, говоря, будто защищаем народ от него самого?

Пухлый жрец поджал губы, но тут же пренебрежительно махнул рукой. Райз Херат улыбнулся. «О гибельный язык, ты подведешь меня!»

Кедорпул сказал, поморщившись: — Не напоминайте мне о том мерзавце, придворном трусе, лукавом сенешале верховных магов! Его возвышение было кратким. Я готов заменить его.

Историк повернулся к «Травле Пса». — Помните ее, жрец?

— Из давних времен. Какая жуть. Не удивительно, что ее спрятали здесь. Лишь в темноте можно благословить такое. Потушите свет — он нам не нужен.

— Работа какого-то Азатеная.

— Неужели? Да, понимаю ваше любопытство.

— А вот все остальные — работы Тисте.

Кедорпул снова махнул рукой. — Всякая тайна тает во времени, историк. Если вы так увлечены безумными причудами веков, лишенных нынешнего просветления, займитесь изучением склепа. Поставьте статуи в ряд, потревожьте камни и плесневелую бронзу. Принесите сюда стол, зажгите свечу и составьте трактат.

— И о чем будет трактат, жрец?

Кедорпул пожал плечами, озираясь. — Прошлое есть литания наивных ожиданий.

— Но мы, наконец, стали мудрыми.

— Именно.

— Что ж, есть такие историки, что находят утешение в вере, будто прошлые века можно рассматривать как фазы детства и взросления. Тем самым они избавляются от нужды искать лучшее, от навязчивой мысли, будто давным-давно мы жили лучше, нежели сегодня.