Дмитрий Владимиров - Красная книга начал. Разрыв (СИ)

Что я помню? Голос периодически интересуется разными вещами. И когда я говорю он замолкает, чтобы вновь вспыхнуть новой историей или вопросом.

Я многое помню. Я помню Великий Мор глазами ребенка. Помню голод и отчаянье маленькой девочки, выбравшейся из своего дворца-тюрьмы в огромный мир. Помню, что мир оказался не таким, каким мыслилось ранее, со спины отцовского скакуна или из окна кареты. Помню я то, что когда приходит беда, с тобой рядом остаются только самые лучшие, преданные люди, но и они не в силах победить Смерть или Случай.

Я вспоминаю людей, разных людей. Отца — от него остался только запах, запах роскошной, могучей, опасно дремлющей доброты. И мать, ее образ стерся из памяти, но я помню вкус ее слез на моем лице, я помню тихое отчаянье в ее голосе, когда она, ломая ногти о кедровые балясины, пыталась подняться с пола, не понимая, почему отказали ноги. Помню ее заботу в последний миг о дочери, помню то, как она стремилась оградить меня от мира уже понимая, что сама этому миру не принадлежит.

А еще, я помню равнодушие людей, проходящих мимо маленькой заплаканной девочки, которая просит помощи. Я вспоминаю их потухшие глаза, затянутые поволокой собственного горя и страдания. Они пусты и незрячи к чужому. Они сами жаждут помощи и готовы принять ее от кого угодно, но что я могу?

Простите люди за то, что тогда я не могла вам помочь. Маленькая домашняя кукла, окруженная толпами слуг и нянек, оказалась не готова к требованиям внешнего, взрослого мира. Но я не знаю смогу ли простить людям то, что они оказались не готовы помочь мне.

Сколько дней и ночей прошло со времени страшного вскрика, когда я осталась одна? Не помню, помню, как бегала по улице, хватая прохожих за платье, пытаясь заставить их помочь единственному дорогому мне человеку. Кто-то уворачивался, вырывался с бранью из моих рук. Меня били, бранили, угрожали, но никто не помог. Вот за это я не прощу их никогда. За то, что они не помогли моей маме.

Я часто возвращалась в дом, умом понимая, что тело на полу уже никогда не оживет и не станет той женщиной, чьи колыбельные выгоняли монстров и чудовищ из моей спальни. Что эти руки никогда не расплетут мне волосы перед сном и мир больше не услышит заливистого смеха, который часто вызывали мои детские, глупые вопросы.

В конце концов, не в силах наблюдать изменения происходящие с телом матери, я притащила со второго этажа ее любимый гобелен, расправила тяжелую ткань и часто разговаривала с вышитыми на нем медведями. Я бы осталась там навечно, среди сладковатого запаха разложения в опустевшем особняке, если бы не голод.

Сбежавшие слуги растащили все до чего могли дотянуться, а погреба полные запасов вкусной еды оказались заперты ключом.

Голод выгнал меня в город снова, где злые мальчишки, сбившиеся в стаю, метко кидая камни, гнали меня полтора квартала, осыпая оскорблениями. Где потухшие люди, разгребая завалы очередного пожара, черными от копоти и сажи лицами провожали дни, даже не надеясь на будущее.

А еще я помню его. Человека — того, который не прошел мимо. Чей запах никогда не вытеснит запах отца, но чей образ встал рядом с теми двумя, погибшими во времена Великого Мора.

Были времена. Были и прошли. Голос задает новый вопрос и я раскрываю себя новым воспоминаниям..

Нет я не помню, где тот дворец, который когда-то я называла домом. А человек, давший мне жизнь во второй раз, уже сам покинул этот мир. Но ему удалось подготовить меня к этому моменту. В какой-то миг, тот, которого все называют Стариком, но чье настоящее имя я бережно храню в своем сердце, бросил все ради чужого ребенка, бросил все свои силы для того, чтобы этот ребенок более никогда не оставался беспомощным.

Потому мне и противно текущее состояние, когда на то, чтобы пошевелить рукой уходят все силы, и физические, и душевные. Когда проснувшаяся боль выбивает железным прутом слезы из глаз, а легкие, не способные набрать хорошей порции воздуха, в ответ могут огрызнуться лишь слабым писком, скулежом побитой собаки, вместо того, чтобы мощным криком отогнать темную попутчицу.

Голос смеется. Говорит, что за века многое изменилось. Что раньше темной попутчицей называли другую.

Он говорит о ней с неожиданной теплотой, будто не только знал ее лично, но и испытывал некие другие чувства. Разве уже прошли века? Расскажи мне про мир, Голос, расскажи про то, какими были люди иных времен и мест, расскажи мне про плачущих девочек, боящихся кошмаров и чудовищ.

Что я знаю про чудовищ? Ничего, зато я многое знаю про людей.

Про высокорожденных дворян, обмахивающих свои жирные тела веерами, с усмешками и шутками решающих, как будут жить люди. Про тех же дворян жалких и стонущих, про то, как меняется человек в тот самый момент, когда понимает, что жизнь, которая только, что принадлежала ему, ограничена минутами или мгновениями.

Я знаю, что если надавить, в каждом, ну пусть, почти в каждом сломается что-то, и он из гордого, властного, уверенного в себе существа превратится в жалкий скулящий кусок плоти. Что он предаст самое себя, лишь бы отсрочить момент своей смерти. Для этого он сделает все…

Нет конечно, не все такие. Есть люди достойные, которые умирают с мыслями о близких, пытаясь защитить, оградить, пытаясь бороться до конца, даже когда понимают, что борьба напрасна. Конечно их тоже можно сломать, но зачем?

Откуда мне знать? Мой собственный миг не пришел, возможно и я буду валяться в ногах и молить о пощаде. Надеюсь, что нет. Мне хочется верить, что я не из тех, которые вымаливают у судьбы лишний вдох, мне хочется верить, что когда придет время, я Эрата Кара ван… нет, не это имя, она уже умерла.

Новое воспоминание вспыхивает так ярко, что я прихожу в себя.

Холодно. Больно. Яркий свет, проникая через дверной проем, освещает небольшую комнату. Из распахнутого окна доносится шум леса, пение птиц, журчание ручейка.

Он сидит рядом, прижав тонкие сильные пальцы к моим вискам и полуприкрыв глаза. Еще не старый, но уже в возрасте. Не могучий кряж, а гибкий орешник. Но из его золотистых глаз сочится, перехлестывая за края, сила.

Да, у меня есть способности, но Старик не нашел учителя, и мы решили, что время еще терпит. Через год или два я бы поступила на обучение в ту самую Академию и была бы настоящим студентом, изучающим науки и магию. А сейчас во мне лишь довольно опыта, чтобы разглядеть эту силу. То, как она струится, с трудом умещаясь в худощавом теле мужчины, ее отпечаток в его взоре, ее тепло, изливающееся из его пальцев, окутывающих мое тело, прикрытое старыми тряпками.

Я лежу на невысоком топчане в старом лесном домике. Подо мной пружинящие кедровые лапы под полусгнившими тряпками. Мне было бы вполне удобно, если бы не было так больно.