Дмитрий Владимиров - Красная книга начал. Разрыв (СИ)

Мужчины ушли, подготовив все необходимое для моего существования. Сатхи проверил смогу ли я самостоятельно встать, дабы утолить жажду или справить нужду, а дворянчик притащил немаленькую рыбину, на случай если я проголодаюсь. Такое отношение ко мне изрядно раздражало. Их постоянные хлопоты и суета, пристальное внимание заставляли все время быть настороже.

Пусть жнец своими поступками, а более того, рассказами заслужил каплю моего доверия, но дворянчик был неправильный. Слишком неправильный, на мой взгляд. Не ныл, не требовал к себе внимания или подчинения, не пытался указывать и командовать. Слишком тихий для дворянина. Если бы не уроки Дядюшки Рамуса в театральной труппе, я бы решила, что он ряженый. Но нет, так двигаться и так себя вести может лишь тот, кого с самого детства учили толпы педагогов, тренеров, и учителей.

А его невозмутимость? Этот мягкий спокойный голос и вечная доброжелательная улыбка, так и хочется стукнуть чем-нибудь потяжелее. А привычка смотреть прямо в глаза…. Нет, это не лицедей, оттого и противно. Красивый и красиво говорящий, а внутри у всех у них гниль. Жажда наживы и презрение ко всем, кто ниже. Уж я-то знаю, насмотрелась.

Меня всегда поражала людская глупость. То, как люди боятся ночи, мертвецов, чудовищ, не замечая, что все злые и отвратительные дела вершатся живыми и красивыми, умными и вроде как достойными людьми. Вся мерзость вылезает днем, а ночью опасно только отребье. Но там, где уличный грабитель зарежет одного, такой вот красивый дворянчик, одним движением пера убьет тысячу.

Тем не менее рыба была съедена вечером и поход к нужнику меня не прикончил.

Сегодня я чувствую себя куда лучше. Дворянчик оставил мне длинный кинжал, мои почти все остались в борделе. Выздоравливать по приказу я пока не умею, так что пришлось полдня просто собираться с силами, а уже к вечеру удалось немного привести себя в порядок, омывшись в ручейке. Слава Богам, мне удалось сложить на берегу небольшой костерок и простирать одежду. Рука, вылеченная жнецом слушалась отлично, и перелома, как не было, но боль в ключице нет-нет да постреливала, напоминая о себе. Однако боль — это совсем не повод ходить в вонючем тряпье. Да и спать на старых тряпках совсем не дело.

Нарезав лапника и оборвав половину полянки, мне удалось качественно изменить условия проживания.

В итоге к ночи я валилась с ног. Моих сил еще хватило на то, чтобы развести в печке огонь и подпереть дверь поленом. Засыпая на подушке, изготовленной из душистых лесных трав, я еще успеваю подумать, о своей безопасности и подгребаю поближе кинжал.

Утро встретило меня легкой головной болью и резью в желудке. Подобрав остатки ужина из котелка и совершив всевозможный в данных условиях туалет, я вычистив котелок и заварив в нем душистого чаю, разваливаюсь на полянке под нежный пересвист лесных птах.

Никогда не понимала, почему выздоравливать надо непременно в постели, запершись в комнате и в окружении всяких вонючих штуковин? Соорудив из того же лапника лежанку, я развожу костерок и кладу рядом заточенный огнем кол. Все же, если вдруг на поляну выйдет хищник, то отбиваться от него самодельным копьем лучше, чем недлинной железкой. Мягко потрескивает пламя, облизывая красно-синими языками осиновый хворост.

Жаль, я не в ладах с охотой. Никогда не интересовалась, да и Старик не был охотником. Если не брать в расчет самую интересную из охот — охоту на людей. Но урчащий желудок сейчас не разделял моих пристрастий, напоминая о себе периодическими резями. В остальном же, если забыть о голоде, о непостижимом немертвом, жаждущем моей головы, о сказочных демонах, о незавершенной мести, здесь было прекрасно. Пение птиц и шелест ветра в пожелтевших и покрасневших листьях, мягкий запах лесных трав и сырого мха, недалекое журчание ручейка. Я могла бы тут жить. Если кто-нибудь принесет еды конечно.

Солнце повисело в зените, согревая полянку, медленно сползло к западу, скрываясь за верхушками деревьев. В котелке закончился отвар, и костерок давно потух. Через поляну пролегли длинными полосами мягкие тени. Я было задремала на солнышке, но вот их призрачные плети дотянулись и до моего лежака, принося прохладу. Стихло пение птах.

Мужчины вернулись к вечеру. Хмурые и неразговорчивые. Побросали поклажу у двери, после чего, бросая друг на друга многозначительные взгляды, разошлись по своим делам.

Жнец сразу заставил меня задрать рубаху, показывая затянувшийся шрам, побурчал себе под нос нечто маловразумительное. Из его слов мне стало понятно, что скорее всего, вскоре шрам исчезнет вовсе, и если повезет, то останется лишь в воспоминаниях. Ощупал руку, ключицу, похвалил за чистую одежду и уборку в хижине. Не знаю почему, но мне стало приятно от этих слов.

Дворянчик, сбросив мешки, утопал в сторону ручья и до нас доносились частые всплески и пофыркивания. Мылся он в ледяной воде довольно долго, даже странно, для изнеженного дворянина. Впрочем, судя по всему, этот — изнеженным не был. Тем опаснее его общество.

Появился он в чистой рубахе и вычищенных сапогах, словно не в лесном убежище, а у себя в имении. С влажных волос, убранных в аккуратный хвост, стекали редкие капли, расползаясь по светлой ткани, мокрыми бесформенными пятнами. Не произнося ни слова, он подошел к кострищу, поворошил палкой прогоревшие угли и хмыкнув, раскидал их вместе с пеплом по поляне. Достав из сумки широкий нож и, сняв верхнюю часть земли, начал выкладывать щепочки на растопку.

Вскоре на полянке весело потрескивал новый костерок. Только на этот раз он совсем не давал дыма. Поворошив остатки хвороста, собранные мной с утра, дворянчик их все забраковал и отправился в лес за новыми дровами. Вернулся быстро принеся с собой еще и тушку какой-то птицы. Птица была крупная, блестящие черные перья переливались, отражая свет, становясь то фиолетовыми, то иссиня черными, ярко выделялись красным цветом надбровья.

Подкинув в костер дров, дворянчик уселся на кочку и начал рыть под ногами ямку.

Вообще наблюдать за его действиями было весьма интересно. Он никого не спрашивал, никого ни о чем не просил, но при этом не было чувства, что он забыл о спутниках или игнорирует их. Периодически он поглядывал то на меня, то на жнеца, заканчивающего свой врачебный осмотр и сейчас мешавшего какие-то порошки в жестяной кружке. Когда наконец ямка перед дворянчиком стала именно такой, какой он ее задумал, он сел поверху расставив ноги, так чтобы яма была между ними, а на колени положил тушку птицы.

Наверное я приоткрыла рот от удивления, когда увидела, как этот человек, назвавшийся Кавалером Его Императорского Величества, вассалом-секундус, четкими и уверенными движениями, выдававшими явную сноровку, ощипывал лесную птаху. Разложив тушку на коленях, он очень быстро выдрал перья со спины птицы, ободрал хвост, перевернул ее и очистил грудь и плечи, после уже аккуратнее выдернул маховые перья, причем некоторые, после долгого разглядывания, убрал в мешочек, тогда как остальные перья и пух скинул в недавно вырытую яму.