Лидия Евдокимова - Тёмное солнце

И он сам разрушил все это своим коротким свиданием с Морой. Но ученица Замка, которая за прошедшие годы привыкла считать Морстена своим ненаречённым мужем, мужчиной и повелителем, привыкла к нему, а он — к Море. Она время от времени пропадала, отправляясь в странствия, иногда он оставлял твердыню на годы, но место встречи не менялось.

Смотря на Лаитан, Гравейн вспоминал, как понемногу, с момента первой личной встречи, нарастало некое притяжение меж ними. Не понимая его источника, властелин вел себя, как обычно, но сближение не прекращалось, и от их воли ничего не зависело. Потом, когда Морстен увидел память Замка, и узнал обрывки истории прошлого, стало ясно многое, хоть и не всё. Литан, первая из Матерей, давших память нынешней Медноликой, и Крес… были близки. Крес ушёл в нерушимый покой Замка, а Лаитан взошла на золотой трон. Или это сделала ее дочь?

Но Мора оставалась для Гравейна якорем, сшившим его распоротую реальность, и Замок не оставил на нем такого отпечатка, как память Матерей — на Лаитан. Она продолжала оставаться в плену чувств Литан к Варгейну, и перенесла эти эмоции на него, властелина Севера. Потому что он был похож на Креса. Потому что в нем была частица памяти Варгейна. Но только частица.

Морстену стало жалко Медноликую. Израненную, смертельно обиженную, потерявшую свою силу и верность своих людей. Он понял, что сейчас Медноликая, разминувшись со смертью на три шага, может рассчитывать только на него и дварфа. И на двух своих жриц. Жалость, забытая, как и стыд, Властелином Тьмы, сейчас показались ему внове. Неожиданный привет от оставленной много столетий назад человечности и условностей, связывающих жителей нынешнего мира.

Лаитан просто смотрела на Морстена, а он ощущал себя, словно ребенок, замерший с рукой, запущенной в вазу со сладостями, застуканный строгим воспитателем. Или, что было ближе, словно подросток, застигнутый родичами на разбитной девахе из соседнего квартала.

Если бы он умел краснеть, несомненно, кожа щек бы приобрела багровый оттенок. Но Гравейн смог только отвести взгляд от пылающих глаз Лаитан, пробормотав что-то неразборчивое.

— Как ты себя чувствуешь? — попытался сделать вид, что интересуется состоянием Медноликой, сказал он. Получилось слишком натянуто, но, если не разорвать гнетущую тишину, то она обещала стать гробовой.

Лаитан ответила не сразу. Пересилить боль в теле было легко. Труднее пришлось с болью в сердце. Затопившее все нутро жжение от увиденного сковало лицо и тело так сильно, что она с трудом разжала губы и произнесла:

— Я должна продолжить путь. Надеюсь, мы выдвинемся как можно скорее.

Голос у нее оказался слабым, подрагивающим, и она надеялась, что Морстен спишет это на ее ранение. Лаитан хотелось поджать хвост и скрыться на сотни лет в глубокой темной пещере, где можно было бы скулить и жалеть себя, отгородившись от внешнего мира, в котором все оказалось не просто иначе, а поставленным с ног на голову. Но в то же время она понимала, чувствовала на своих плечах, как вес огромной чаши, ответственность. Как Медноликая правительница Империи Маракеш, как капитан ковчега, как дочь капитана и тайная любовница безопасника Варгейна Креса, как единственный человек, способный попытаться не допустить стычек и драк между навигатором и безопасником. За ней осталась целая Империя, перед ней лежал гибнущий мир, а внутри осыпались вулканическим серым пеплом глупые человеческие надежды.

Трудно было сказать, чего она ждала от Гравейна. Милости, понимания, привязанности? Скорее, да. И нет одновременно. Ее дурацкая память, так невовремя показавшая ей Замок при жизни, сыграла плохую шутку. И если бы Лаитан сейчас могла улыбаться, она бы это сделала. Грустно и медленно, но сделала бы. Увы, боль на время лишила ее эмоций и их проявлений. Оставила только после себя эхо хрустящего на морозе наста, какой бывает только на севере, и по которому однажды шла ее мать, чтобы убить своего слугу, не зная об этом. След ошибочного удара до сих пор темнел на груди властелина черным пятном выскобленного знака, чернотой отметки на сердце, или том, что там от него осталось.

Внутри Лаитан поднялось мелочное чувство обидной мести. Она представила себе, как ее предшественница заканчивает дело, а Замок остаётся в стороне, и тогда Морстен, став куклой Пеленгаса, прыгает под его дудку и выполняет приказы.

Видение вызвало у Лаитан отвращение. Ни один человек, пусть и северянин с сотней Замков, не стоят такой доли. Это не уменьшало обиды Лаитан, но успокаивало ее душу тем, что она бы не пожелала такой доли Гравейну. А вот смерть от руки Медноликой…

Сейчас бы не было этой боли, не было бы ран, обид, преданных надежд и воздушных Замков, сминающихся под давлением умирающей родины их праотцов и праматерей. Не было бы разочарований, пустоты и жуткого звериного одиночества, от которого лесные волки выли на луну, а преданные любовники таились в темных чащах после того, как их оставили любимые.

В ушах стучало сердце. Как-то неровно, пропуская удары и замирая, но все еще упрямо продолжая жить и биться, будто ее крик, похороненный внутри, терзающий нутро и ломающий крылья о рёберную клетку, старался вырваться наружу, царапая стены тюрьмы из плоти и крови. Лаитан шепнула ему, успокаивая, что осталось недолго. Осталось совсем немного, и она выпустит его на волю, позволив метаться по миру в тщетных поисках милосердного забытья.

«А чего ты ждала от него, девчонка? Что он заплачет и откроет тебе объятия? Прижмёт к груди и скажет, будто ждал только тебя? Чего ты хотела от властелина севера, чья душа замёрзла пять сотен лет назад, чтобы только не достаться мне? Он пойдёт на любые жертвы, на любые гнусности, на все уловки и все средства, лишь бы уничтожить меня. Он плевать хотел на тебя, глупая ты маленькая девочка со своей наивной детской привязанностью к вездесущему безопаснику и притягательно опасному тёмному защитнику. На всех вас он плевал изначально, а еще меня называл гнусью! Кхе-кхе… теперь ты поняла, что я был прав? Теперь ты видишь грандиозность моих планов? Смерть — это единственное нерушимое состояние, которое дарует забвение и покой. А жизнь полна боли и разочарования. Во всяком случае, мелкая ты змейка, у тебя».

Голос Посмертника пропал так же быстро, как и появился. Лаитан даже не шелохнулась. По коже пробежался ветерок от дыхания Пеленгаса, но Медноликая смотрела вперёд пустыми глазами. Сейчас ее не испугал бы и Посмертник лично. Ее теперь вряд ли могло испугать хоть что-то — самое страшное случилось.

И глупо было бы думать, что это невозможно.

Не сам ли Морстен подтвердил ее догадки о том, что он вполне себе жив и здоров? Не он ли сказал ей, что ему не чужды радости и развлечения? Так чего она ждала, что он не отыщет себе на севере способную, умную и уж точно не такую трусливую и неумелую, как царица Империи, жену?