Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье

Наконец Дева погрузилась в воду и, приободрившись и согревшись, негромко запела. Вдруг пение прекратилось, Дева вскрикнула; не думая о ложной скромности, я мгновенно повернулся к ней и сразу увидел, что тревожит ее, потому что в котловине появилась змея. В мановение ока соскочив в воду, я поднял нагую Деву над водой, поставил на берег и сразу укрыл плащом. А потом бросился к змее и торопливым движением Дискоса убил ее, чтобы не скрылась среди валунов. Тварь, оказавшаяся толщиной в мою руку, наверное, вылезла из какой-то подводной норы. Вернувшись к Деве, я взял ее на руки, закутав плащом; сперва она плакала и трепетала после пережитого испуга, но скоро почувствовала облегчение и вновь готова была смеяться.

Так счастье вернулось к ней, и я успокоился, потому что мучительно испугался, обнаружив мою Деву в такой беде.

После, сняв с плеч ранец, я открыл его и велел Наани съесть две таблетки; она отказалась – если я не составлю ей компанию, и я охотно присоединился к ней, потому что в моем желудке было всегда пусто. Наани радовалась тому, что успела омыться, и более не испытывала отвращения к своему телу. А потом мы попили воды.

Когда мы закончили трапезу, она попросила, чтобы я передал ей пояс, который отошел к ней вместе с ножом; изящно перепоясавшаяся, босоногая, она сделалась такой хорошенькой; волосы самым очаровательным образом рассыпались по ее плечам, потому что через ущелье она шла, укрыв их под моим платком, и потому сохранила голову сухой и чистой.

Тут я еще отчетливей вспомнил ее нагую красу; мне и в голову не приходило, что моя Дева может казаться сразу святой и полной всего земного. Потом я никогда не позволял себе вспоминать этот миг, потому что всегда считал, что обязан проявлять мудрость в подобных вещах – и в этом со мной согласится всякий муж, изведавший истинную любовь.

Однако Дева немедленно вернула меня в чувства самым разумным образом: она велела мне встать и быстро и ловко сняла с меня панцирь. А потом приказала мне раздеться и вымыться, пока она будет приглядывать за ущельем. Взяв Дискос, Наани оперлась на него самым воинственным образом, но не без озорства, глубоко скрытого в ее душе. И я велел ей быть осторожной с великим оружием, ибо оно умело сражаться лишь в моих руках и знало, как причинить вред всякому, кто попытается воспользоваться им.

Наани кивнула в знак того, что слышит меня, и все же, побаиваясь оружия, ощущает, что оно дружелюбно к ней. Так она осталась на страже, милая и стройная Дева в спускавшемся до самой земли плаще; великое оружие в ее маленьких ладонях казалось еще более огромным, тем самым напоминая мне о собственной силе. Не подумайте обо мне плохого, но я воистину был рад этому: мужу подобает гордиться собственной силой, не проявляя при этом высокомерия к тем, кто слабее его.

Я вымылся, не спускаясь в воду, потому что не хотел наткнуться в водоеме на другую змею. Умыв лицо, я зачерпнул шлемом горячей воды, облился и растер тело руками; в воде явно были растворены какие-то соли, которые помогали моим стараниям, потому что кожа казалась очень гладкой под моими ладонями.

Покончив с делом, я сполоснул в воде платок, выжал его и вытер тело досуха, а потом снова выполоскал ткань, и прикрыл ею свои чресла, чтобы соблюсти приличия.

Когда я сказал Деве, что готов, она подошла и с поцелуем передала мне Дискос; а потом велела мне встать возле ближайшего огненного жерла, так, чтобы, охраняя ее, я не ощущал холода ущелья, который, впрочем, был здесь едва заметен.

Я предложил Наани свою помощь, но она не пожелала принять ее, ибо эта работа принадлежала ей по праву, и велела мне исполнять обязанности защитника. Тогда я взял свою капризницу на руки и с любовью обнял ее, на этот раз не страшась, что причиню ей боль, – потому что на мне не было панциря. Она поцеловала меня с нежностью и любовью и немедленно выскользнула из моих объятий, чему я и не думал противиться. Напоследок, поглядев на меня полными любви глазами, она пожала мне обе руки и, не уступая своему сердцу, отвернулась, чтобы немедленно заняться стиркой.

Сперва она взяла мой жилет, быстро и умело сполоснула его, а потом, приблизившись ко мне, расстелила жилет на горячем плоском камне возле огненного жерла. После она занялась моим сменным жилетом.

Сполоснув его, она разложила оба жилета рядом… Выложив сушиться всю мою одежду, Наани занялась стиркой своей собственной.

И о! когда она разложила ее сушиться, сердце мое вдруг поняло, что Дева все это время была одета в мой грубый для ее кожи подпанцирный костюм. Вязаная шершавая ткань, конечно же, раздражала ее тело, а я расхаживал в мягкой одежде, хотя давно мог отдать ей второй жилет.

Немедленно воспылав гневом на себя самого, я устыдился того, что заставил ее идти в неподходящей одежде, даже не подумав об этом. Еще более было мне обидно то, что, зная свое неудобство, Наани ничего не сказала мне о нем.

Однако к раздражению примешивалась и великая нежность; трудно было не заметить всю самоотверженность ее возвышенной любви. Словом, сердце мое раздиралось противоречивыми чувствами, ибо орган этот норовист в груди человека – мужчины и женщины. Итак, Наани терпела ради меня, стремясь сослужить мне тайную службу и до поры скрывая ее.

Повернув одежду на горячем камне, она занялась моими ушибами. А потом села отдохнуть, и я оглядел ее милые ноги и растер их мазью; особой нужды в этом не было, однако прикосновение к этим маленьким ступням всегда радовало меня.

Когда вещи высохли, Наани вернула их мне и попросила повернуться спиной и побыстрее одеться. И о! когда я почти закончил с делом, она подошла и встала передо мной в подпанцирном костюме, стройная и изящная. Я привлек ее к себе и поцеловал, но Наани сразу же отошла от меня, чтобы принести мой панцирь, и помогла мне застегнуть все застежки, очень тихая и серьезная.

После, когда я оказался в полном вооружении, она взяла меня за руку и опустила ее себе на талию, припала к моей груди и приготовила губы для поцелуя… и были они полны боли и счастья. Поглядев на меня из-под полуприкрытых ресниц, она вдруг негромко рыкнула, изображая свирепого зверя, чтобы я не надеялся на второй поцелуй; я рассмеялся от всего сердца, удивленный такой игривостью, а Дева бросилась ко мне в объятия. Рычание это получилось столь милым, что я частенько просил повторения, однако она возвращалась к этой игре, лишь находясь в соответствующем настроении.

После Дева отодвинулась от меня, я, как всегда, не противился, и велела мне охранять ее, пока она вымоет снаружи свой плащ, потому что внутри он остался чистым.

Плащ высох очень быстро, потому что вода не проникла в него; потом я помог Деве забраться в пещеру, передал ей снаряжение и плащ и поднялся туда сам, прихватив с собой камень, который по нашему обычаю пристроил у входа в пещеру.