Гай Кей - Дети земли и неба

Завтра все снова начнет меняться, в который раз. Она поедет на юг со Скандиром, будет жить на войне. Она хотела этого, правда? С того времени, как они бежали из Антунича в Сеньян. Месть может стать мотивом для жизни, думала она. Фактически, она может даже быть единственным…

Она услышала пение.

Больше никто не входил сюда, она была в этом уверена.

Женский голос. Без слов, будто прелюдия к песне.

Пение доносилось слева, с того места, где были пустые часовни вдоль стены с той стороны. Ничего не видно. Никого там нет. Она повернулась к Елене, та опять прижала палец к губам. Даница почему-то посмотрела вверх. На куполе ничего нельзя было разглядеть, в такой темноте, какое бы изображение ни выложили там руки художника, давным-давно, а теперь камешки и стеклышки падают с него сквозь пространство и время.

Елена подняла руку, ладонью наружу, а потом повернула ее внутрь и приблизила к себе, будто приглашая, или призывая. Даница потом так и не смогла решить, что это было. Но бессловесное пение обрело слова в темноте святилища.

И, кажется, она все-таки опять заплакала. Голос умолк, последние слова уплыли вверх, к куполу и темноте под ним, и растаяли как дым.

«В мире есть гораздо больше, чем мы способны понять», — сказала недавно целительница, а Даница легкомысленно ответила: «Я это знаю».

Она действительно знала, и совсем ничего не знала. «Как можем мы жить?» — спрашивала она. Слова песни, никем не спетой. «Никем из живых», — подумала Даница. Потому что ни одной женщины или девушки (голос был очень молодым) из деревни не было в темноте вместе с ними, и не Елена с Даницей спели эти слова. Ей в голову пришла одна мысль, которая не пришла бы к ней еще вчера.

— Когда она умерла? — спросила Даница, и целительница быстро взглянула на нее, пораженная.

— Я не знаю, — ответила Елена через несколько мгновений.

— Вы мне хотите показать, что мой дед был не единственным, кто… остался после того, как умер?

Старая женщина вздохнула.

— У меня нет простых заданий. Или, если они простые, то для меня они трудные. Я подумала, что тебе следует прийти сюда. Я не знала, что произойдет.

— Правда?

— Правда. Иногда я лгу, но не сейчас.

— А слова этой песни? Что они означают?

Елена посмотрела на нее при свете фонаря, стоящего на полу рядом с ними. И покачала головой.

— Я не слышала никаких слов, — ответила она.

Тяжелораненый человек умер ночью. Дочь целительницы, разбуженная матерью, пошла сообщить об этом Скандиру. Даница, которая не спала, тоже выскользнула из дома. Она задала девушке вопрос и получила ответ, потом пошла вместе с Тико к дому, где ночевал Марин. «Он там не один, но может выйти», — подумала она.

Она позвала его по имени, несколько раз. Ответа не было. Она долго стояла на холоде. Она не может его винить, если честно, Даница знала это, но все равно винила, в каком-то смысле.

Она вернулась в дом Елены. Помогла Скандиру и его людям похоронить покойника у леса, не на деревенском кладбище. Было очень холодно, но дождь не шел.

Они уехали до восхода солнца.

Он слышит, как она зовет его с улицы. Двое других в его хижине, оба серессцы, ворочаются на своих лежанках. Один приподнимается на локте, и Марин видит, как он смотрит в его сторону в темноте. Это Нело Грилли, самый старший из них, и он не глупец. Он ничего не говорит. «Неожиданная учтивость», — думает Марин, которого переполняет горечь и печаль.

Он не отвечает и не выходит к ней. Наверное, он поступает неправильно. Она пришла попрощаться, ведь, скорее всего, жизненный путь Даницы не приведет ее обратно в Дубраву, и вряд ли этот путь будет долгим — если судить по утреннему сражению. Она должна была умереть сегодня, он это понимает.

Беда в том, что это имеет для него слишком большое значение, а не слишком маленькое.

Если он сейчас выйдет, он боится, что будет умолять ее (он даже уверен, что будет), но ведь человеку дозволено сохранить немного гордости.

Она снова зовет его. Потом говорит еще что-то, более тихим голосом. Он не может разобрать, что именно. И, наконец, у хижины становится тихо, не считая шума ветра. Он не спит — разумеется, он не спит.

Их караван трогается в путь в середине утра, на восток, по имперской дороге, как раньше. Как раньше.

Дамаз нашел лук и полный колчан стрел на месте засады, где он убил своих первых неверных.

Он свистом подозвал коня под алым седлом, с другого конца поля. Здесь были самые лучшие кавалеристы, и все равно их обманули, их победили. Убили — всех, кроме него.

Джанни скакал назад по дороге, по которой они пришли сюда. Был ветреный, ясный день. Он видел несколько человек — дровосеков, угольщиков, фермеров на полях. Сезон пахоты. Он проскакал мимо маленького святилища джадитов и деревни рядом с ним. Подумал, не убить ли несколько человек, в отместку, и отверг эту мысль, как недостойную солдата элитной пехоты калифа. Они — подданные Ашариаса, и не имеют никакого отношения к тому, что случилось сегодня утром.

Перед ним стояла простая задача. Ему необходимо вернуться в армию.

Возможно, Дамаза убьют, когда он доберется туда.

Его стрела попала в сердце его сестры, и она выжила.

Голос в утреннем воздухе крикнул: «Дети!»

Он услышал его так ясно — и почему-то понял, что это тот же дух, который был с ним, когда он сражался с Кочы в Мулкаре.

Она, та женщина, Даница, сказала, что это ее — его — дед. По имени Невен. Его собственное имя, он его знал. Так же, как знал ее имя.

«Останься с нами», — сказала она.

Страшно. Но нельзя же перевернуть свою жизнь, как тележку с фруктами на рынке, вот так просто! Остаться? Стать джадитом? После всего, к чему вела его жизнь? После того, как он стал тем, кем мечтал стать?

Он ждал, что старик убьет его.

Он готовился умереть, проявив все мужество, какое сумеет собрать. Джадиты рубят головы. Это всем известно. Они варвары, не совсем люди. Необходимо и правильно, чтобы они всегда терпели поражение, во славу Ашара.

Они отпустили его. Потому что эта женщина — Даница, его сестра — попросила их об этом. Она на коленях просила сохранить ему жизнь.