Андрей Кречетов - Воля твоя (СИ)

— Правду ли говорят, святой отец, что убийство — самый тяжкий из грехов?

— Истинно так, сын мой. Так писано в заповедях, так завещали нам Создатели. Лишение ближнего своего, даже совсем незнакомого, есть тяжких грех и тягчайший по сравнению с остальными. Ты можешь сколь угодно прелюбодействовать, лгать, таить и красть — все это простится, если в итоге подобное деяние не привело к страшным и ужасным последствиям. Все они обратимы, каждый способен раскаяться в совершенном, искупив ложь и клевету правдой, воровство вознаграждением, а ненасытность мирскую отрешением от сущего и обращением ко миру внутреннему. Но вот убийство искупить невозможно.

— Такого просто не может быть — чтобы от чего-то не было пути назад. Ведь все всегда можно обернуть вспять, я уверен.

— Действительно ли уверен или слепо веруешь? Поверь, Марек, между ними великая разница.

— Хотел бы я солгать, что первое, но тогда бы я согрешил, верно? Не хотелось бы брать на себя очередной грех.

Священник грустно улыбнулся.

— Я мог бы отпустить тебе твои грехи, но для этого тебе пришлось бы исповедоваться.

Я вздохнул, сокрушенно покачав головою.

— Понимаю, — обиженно сжал он губы, отчего они превратились в тонкую полосочку. Не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе: с какой ясной проницательностью он взглянул мне в глаза, словно куда-то вовнутрь, таким же и голосом он произнес следующие слова: — Ты способен исповедоваться самому себе.

Эта его фраза чем-то тяжелым, повисшим на моей шее стопудовым камнем, запала мне в душу. Сдавила плечи, сжала грудь, как-то моментально лишив сил. Склонила меня к столу.

— Что-то не так, сын мой? — Сочуственно произнес настоятель с плохо скрываемым торжеством в голосе. — Тебе словно внезапно поплохело.

— Почему, святой отец? — Он внимательно наклонился ко мне. — Отчего мне так плохо от ваших слов? Словно… обухом по голове. Ведь только что я сам так говорил! Говорил про себя же! И верил! Ведь так и есть…

— Все просто, Марек, — крепкая ладонь легла мне на плечо, сжала его. — Разница в том, что ты этому слепо верил, а слепая вера, она… Она хрупка, как хрустальный сервиз, а сервиз цел лишь до тех пор, пока хранится в потаенном уголке, недоступном для глаз чужих. Также и слепая вера — цела, пока лична, пока недоступна еще рукам посторонним, загребущим. И способна разбиться, разлететься на мелкие кусочки, едва ты доверишь ее кому-либо неуклюжему, неважно нарочно ли либо с худыми намерениями. Сейчас, разрушившим твою слепую веру, эдаким невеждой, оказался я. С любым другим ты бы обязательно поспорил, посмеялся бы над его словами да забыл, но волею случая твоим собеседником оказался я.

Нет, подумал я, совсем не волею случая — моей. Зачем я желал этого, почему к этому стремился? Тот ли это разговор, что мне был так необходим? Кажется, теперь я начинаю осознавать ответ.

— Ты веруешь в Создателей, в тебе есть кроткость и смирение перед ними, а следовательно, и передо мною — говорящим в этом мире их устами и являющимся проводником их воли, некогда записанной в трактаты. Мое слово важно для тебя, и я понимаю почему — я оказался совсем не тем самовлюбленным и чванливым святошей, каким ты представлял всю нашу братию. Я способен не просто сказать, но поговорить, однако не подумай, что я кичусь этим умением. Просто надеюсь, что этим я действительно могу помочь и помогаю людям.

Я поднялся, отрицательно покачав головою. Медленно, не разбирая дороги, двинулся к выходу.

— Куда ты, Марек? Что с тобой?

— Скверно мне, святой отец. Нужно на свежий воздух, хочу пройтись. Комната в вашем полном распоряжении.

— Здравствуй, конь, которого зовут конь. — Невесело попытался пошутить я, слепо буравя обслюнявленную ладонь. Постоялец стойла с нескрываемым удивлением взглянул на меня. — Я переночую неподалеку, не против?

Если он и был против, то виду не подал. Молодой паренек, еще на въезде в постоялый двор забравший у меня поводья коня, забежал в конюшню, коротко глянул на меня и умотал прочь. Значит, и этот малолетний конюх тоже не против.

Скинув с себя куртку и бросив на пол, я обессилено опустился туда же, облокотившись спиной о дверцу стойла и чувствуя макушкой жаркое дыхание пребывающего в смятении скакуна.

— Не будешь же ты меня прогонять за недавнюю обиду, дружище?

Мне в волосы возмущенно фыркнули, однако гнать действительно не спешили. И даже не подумали укусить, что, в общем-то, было бы справедливо.

Нога уже давно не болела, даже не ныла. Действительно, затянулось как на безродной собаке. Шрамы в любом случае останутся в напоминание, но шрамы мелочь.

Двери конюшни вновь открылись, пропуская вовнутрь очередного постояльца. Святой отец, критически оглядывая подсохшую у хозяина сутану, встал напротив. Удовлетворившись или нет, он ее аккуратно разложил на полу, на ней же и умостившись.

— Если ты решил переночевать здесь, то самое правильное было бы отдать комнату в ней более нуждающимся. Надеюсь, ты окажешься не против?

Я не был против. Какое мне дело, как распорядился ею настоятель Николас, если возвращаться в нее я не собирался?

— И все же, сын мой, я готов тебя исповедать. — Проговорил он спустя какое-то время, задумчиво вглядываясь в мое лицо. — Принять груз твоего греха, даже если это убийство — самый тяжкий из всех грехов.

Это было так соблазнительно — просто взять все и скинуть. Освободиться. Так приятно думать, что за совершенное отвечает некто иной, он же прощающий и искупляющий. Так просто жить, когда знаешь, что все твои поступки ничего не значат, и после очередной исповеди, подняв свою мерзкую задницу от кровати на утреннюю воскресную службу, ты вновь окажешься чистым и безгрешным словно новорожденный. А для этого нужно лишь малое — признаться в совершенном тобою грехе, прочувствовать вину, а все остальное уже чужие проблемы.

— Нет, святой отец. Это только мое бремя. Мое и ничье больше. Простите, я не смогу вам открыться.

Он открыл было рот, чтобы мне возразить, дать совет, попытаться утешить, но, видимо, не нашелся нужных слов. Просто закрыл его, пространно глядя куда-то мимо меня.

— Убийство — наитягчайший грех, — зачем-то повторил он свои слова. — На своих проповедях в доверенном мне храме я частенько касаюсь этой темы. Я рассказываю о том, что есть грехи исправимые, и есть грехи неисправимые, накладывающиеся тяжелым отпечатком на души человеческие. Я говорю много, и прихожане с надлежащей им прилежностью внимают. Я говорю то, во что верую сам, надеясь, что не навязываю другим мнение свое. Но вот убийство… это совсем иное. — Он помолчал, склонив голову и прикрыв глаза. — Убийство страшно само по себе, как нечто чужеродное. Оно непозволительно. Кто мы такие, чтобы обрывать чужую жизнь, играть роль Создателей? Это неверно, мы не смеем… Все, что угодно, только не убийство…