Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Третий лишний (СИ)

Еська глянула на меня, и блеснули глаза лукаво.

Стало быть вперлася очередная мысль премудрая в Еськину голову бедовую, и не выпрешь ея оттудова никакою силой.

- У Люцианы спроси!

- Чего?

- Она с тобой занимается, может, и мою красавицу пусть подтянет... я заплачу...

- Я не плачу.

Я договор блюду, сказывая... нет, не обо всем. В последние-то денечки и сказывать нечего. Разве что вот про старца, который в меня глядел, про сон давешний - мало выбралася из него... про... про прочее, чего со мною приключалося.

А Люциана Береславовна слухать слухает, но сама ничего не говорит.

И глядется в нее не выходит болей.

- А я заплачу... если деньги не нужны, то вот, - Еська достал из карману свиток черные, мятый, ленточкою перевязанный. - Отдай ей. И скажи, что если интересно, у меня еще есть...

- Где взял?

Свиток был холодным. И не из пергаменту, но из материалу неизвестного. Шкура - не шкура, бумага - не бумага. Гладенький. Письменами неведомыми изрисованный. Этакие я видывала в Люцианином альбоме. Скачут знаки, что пауки, и не поймешь. То вроде человечек махонький, то зверь раскорячился, то просто палочки слиплися, не то глаз, не то ухо... не поймешь.

- Где взял, - веско произнес царевич. - Там уже нету. И вообще, Зослава, от многих знаний многие печали. Просто порасспроси осторожно... может, получится?

Может, и получится.

Тут же ж так просто и не скажешь.

Многоуважаемый Кеншо-авар восседал на алом ковре, серебряною нитью по краям шитой. На ковер тот подушек наносили столько, что ни шелку, ни нитей не видать.

Сидел он, ноги подогнувши.

Под правою рученькою мальчик с головой обритою скрутился, спину тощенькую подставил. Под левою - подушка длинная да узкая легла. Пятки азарские в стороны торчат, гладки, розовы, что у младенчика. Отчего-то вид этих пяток вызывл отвращение.

Да и сам Кеншо-авар был неприятен.

Должно быть он в прошлой жизни, которая жизнью была, азар недолюбливал.

А матушка сказала - говорить надобно.

Он и согласился.

Отправил сначала письмецо заговоренное. Там и другое понеслось, третье... и вот Кеншо-авар, в столичном городе обосновавшийся с посольством - а что, времена ныне мирные, с азарами торг вести надобно, а не воевать - пригласил гостя дорогого на кошму сесть.

Курить трубку.

И первый же поднес к губам чубук резной.

Сама трубка длинна да тонка, этакую и в руки взять страшно, чтоб не переломить, не нарушить тем самым медлительный чужой обычай. А их у азар, как выяснилось, множество.

Гостя встречали ильчей-ахары. Не кланялись, нет. Эти и перед каганом спины гнуть не приучены. А с чего гнуть, когда нынешний каган на кошму сел по-за их клинков? И коль позабудет вдруг, то напомнят, не постесняются.

Горазды бунтовать.

И смотрят прямо. С вызовом.

Что видят?

Он не знает. Среди азар неудбно, будто без шкуры вдруг остался. И матушка пускать не хотела, если б можно было, сама пошла б. Только разве станут азары с женщиной говорить?

- Пусть продлятся годы моего гостя, - сосет Кеншо-авар дым и пускает из ноздрей струйками да колечками. Дым тот поднимается, расползается.

Духмяный.

И трубка лежит в маленькой белой ладони, что в колыбели.

- ...пусть наполнят их ваши боги звоном золота и радостью. Жизнь долгую подарят друзьям, а смерть лютую - врагам... кажется, так у вас принято?

- Не совсем.

Он сел на ковер.

А ведь есть в доме нормальный стол, и стулья. Дом азары, матушка узнавала, у боярина Вызерского сняли со всею меблею. И пусть постарелый - разорились Вызерские, коль пошли на этакое - но добротный терем стоял в самом центре города стольного.

...ограду подновили.

Стены... а стулья куда подевали?

Никуда.

Небось, бояр, которые царевым словом приходят, на них и усаживают, потому что представить неможно, что нынешние бояре подушки задницей давить станут.

Их потом всем миром не поднять.

- У нас не принято врагам смерти желать, - он сидел прямо.

Получалось.

Наука чужая сказывалась легко. И даже трубку принял. Втянул горьковатый дым и выдохнул. Мелькнула мысль, что в дыму том и травы дурманные оказаться могут, мелькнула и исчезла.

Что ему дурман? Не спасет... когда б мог разум затуманить, он бы первым себе трубку набил. Но нет... голову не кружит, и Кеншо-авар не кажется более симпатичен, нежели был.

- Вслух, - добавил он, возвращая трубку.

Но взял ее не Кеншо-авар, а девка-невольница. Скользнула к рукам, упала на колени. Качнулись налитые груди, пахнуло розовым маслом и еще чем-то... руки мягкие.

Теплые.

Глаза горят, будто обещают что-то. Вестимо, что... захочет гость дорогой и исполнятся все его желания.

- Красивая девушка, - он отдал трубку и легко отвернулся от наложницы, уставился на азарина. Сидит. Глядит. И глаза не моргают.

Белесые.

А сам нехорош. Рыхловат и толстоват. Но говорят, что воин знатный. Может, и так. А может, был воином, но прежде, до того, как умудрился сестрицу с выгодою просватать. И ныне другие воюют, а Кеншо-авар, на ковре рассиживая, вспоминает о славе былой.

- Тебе по нраву пришлась? Хочешь, подарю?

- Спасибо. Не стоит.

Что ему с девкой делать.

- Или другую? У меня всякие есть. Их учили тайным наукам, здесь не известным, - а по-росски Кеншо-авар говорит чисто, будто сам здесь вырос. И только тягучесть речи да картавость выдают чужака. Кто учил? Нянька-полонянка? Или мать, которая местною была, да не сложилась судьба на этое земле?

Не узнать.

И не интересно.

- Не стоит.

- Молодой человек так легко отказывается? - Кеншо-авар приподнял бровь.

...а выщипали, те, которые Божиней дадены от рождения, и нарисовали новые, ровными дужками. Лицо азарина припудрили, но жара ныне, и потеет он, и на пудре проступают жирные пятна.

- У молодого человека есть невеста...

- Верность женщине похвальна, но неразумна... - пухлая ладошка черпает из миски горсть орешков и по одному скармливает их мальчонке. Тот, безмолвный и круглоглазый, послушно открывает рот. И орехи глотает не жуя. - У всякого мужчины есть потребности. Но женщины зачастую слишком глупы, чтобы их понять. Вы своих вольно держите.

- Как умеем.

Он смотрит, пытаясь понять, чего именно хочет азарин.

Зачем позвал?

Для разговора? Но отчего тогда ходит кругами, будто лисица вокруг птичника. И он сам чует себя этаким петухом, на шее которого вот-вот сомкнуться острые лисьи зубы.

Интересно, азары смогли бы убить его? У них ведь яды всякие имеются, и глядишь, отыскался б среди них особый, способный прервать затянувшуюся не-жизнь.

- Это мальчик-вишшру... слыхали?

Ладонь Кеншо-авара погладила бритую голову. И мальчик закрыл глаза, лег у ног хозяйских, свернулся.

- Нет.

- Их растят высоко в горах. С колыбели учат терпеть удар и боль, холод и жару. Он способен распознать все яды, каковые только известны в книге «О великом искусстве отравления»...