Василий Блюм - Мычка

Радуясь, что во всеобщей толчее остался незамеченным, Мычка вытащил из мешка остатки мяса, набив рот, в блаженстве откинулся на стену, прислушиваясь, как по языку растекается сладостное ощущение, через глотку проваливается в желудок, а оттуда расходится по телу волнами тепла и силы.

Гул голосов сливается в монотонный шум, что успокаивает, навевает сон, даже резкие крики, или исполненные угрозы обращения подвыпивших посетителей друг к другу не заставляют открыть глаз, лишь уши лениво поворачиваются в сторону шума, оценивая степень опасности. В гудении разговоров негромкая беседа за соседним столом привлекла внимание: не то глубоким, как из бочки, голосом одного из собеседников, не то чем-то еще. Мычка чуть повернул голову, продолжая жевать мясо, и по-прежнему не открывая глаз, вслушался в слова.

— Наместник-то наш совсем заелся, сундуки от злата ломятся, а ему все мало, — прогудел певый.

— Небось врут, — лениво отозвался второй. — Знаешь ведь — в чужих руках и обух, хе-хе, толще.

Первый громко рыгнул, прогудел:

— Это верно. Да только тут не далеко от истины. Наместник, это тебе не шваль подзаборная. По статусу положено деньгу иметь.

В ответ донеслось едкое:

— Никак завидуешь?

Первый всхрапнул, сказал запальчиво:

— Чему завидовать? У самого хватает — девать некуда! Сундуком больше, сундуком меньше, не велика печаль.

— Оно и видно, — бросил второй насмешливо. — По злачным местам высиживаешь, добрые заведенья пропускаешь. Явно от избытка добра.

Первый громко забулькал, судя по силе и долгости звука осушив не меньше кувшина, произнес сурово:

— Говорю тебе, ерунда это, пыль! — Помолчав, добавил с придыханьем: — Я другому завидую. Все бы отдал, чтобы хоть глазком взглянуть на женскую половину. Говорят, у него не то тридцать, не то пятьдесят жен!

Второй хмыкнул, проблеял со смешком:

— Глазок-то не отвалится, тридцать баб оприходовать?

— Пятьдесят! Говорю тебе — пять десятков девок, не меньше. И все в самом соку!

Челюсти перестали двигаться, а рука остановилась на полпути ко рту. Сон как рукой сняло. Мычка заерзал, лишь величайшим усилием воли удержавшись, чтобы не вскочить, не заорать дурниной, не выколотить из мужиков подробности прямо здесь и сейчас, использовав в качестве убеждения все, даже самые нелицеприятные средства. Сердце затрепыхалось раненой птицей, в висках заломило от невыносимого желания что-то делать и куда-то бежать. Но он удержался. Стиснув челюсти так, что скрипнули зубы, Мычка чуть развернулся, по-прежнему не открывая глаз, вслушался, что есть сил.

Меж тем мужик продолжал вещать, от выпитого вина распаляясь все больше.

— А еще говорят, что если какая-то девица не понравится, на следующий день исчезает, а ее место занимает новая, еще лучше да краше.

— И откуда же она берется? — давясь от смеха просипел второй. — Что-то я не замечал возле терема наместника толпу вожделеющих баб. Наоборот, сторонкой обходят.

Первый цыкнул, брякнул громким шепотом:

— Ходят слухи, что из захожих набирают. А то и вовсе издалека. Да не по своей воле, насильно! Потому и исчезают предыдущие, чтобы некому было языком трепать, честное имя наместника порочить. Но, только чур, я тебе этого не говорил.

Мычка похолодел. Догадка обернулась жуткой правдой. Неужто и впрямь Зимородок приволокли, чтобы обменять у местного правителя на монеты. Превратить в одну из многих, чей удел ублажать наместника. Как там говорил Дерюга — прибыльная торговля? Вот значит что имелось в виду. Но это же немыслимо, невероятно, не подвластно разуму! Можно обменять пищу, дом, животное, но… человека!? Хотя, после того, что намеревался сделать с ним корчмарь, да и не с ним одним, если подумать, можно допустить всякое. Когда-то он сам, умирая от голода и холода, пришел в деревню рыбарей, в твердой уверенности, что все люди братья, постучал в первую попавшуюся дверь. Да только с тех пор многое изменилось.

— Эй, парниша!

Суровый голос отвлек от размышлений. Мычка вздрогнул, поспешно открыл глаза. Рядом, нависая массивной тушей, застыл корчмарь, руки комкают передник, губы растянуты в подобии улыбки, но в лице подозрение.

Мычка сморгнул, спросил с запинкой:

— В чем дело?

Корчмарь сдержано произнес:

— Хочешь чего заказать — не тяни. Ежели нет — выметайся. Спать в другом месте будешь.

Под суровым взглядом корчмаря рука невольно потянулась к заплечному мешку, пальцы коснулись тесьмы, принялись теребить. Где-то там, на дне, должны оставаться забавные металлические кругляши. Стоит вынуть один, как лицо корчмаря тут же расплывется в улыбке, на столе появятся блюда, а в одной из комнат найдется место для ночлега. Однако почему так скверно на душе, а пальцы движутся все медленнее, не в силах справится с простеньким узелком? Не потому ли, что эти монеты не его? Случайно захваченные вместе с прочими вещами в доме Зимородок, монеты принадлежат ей. И то, что он сейчас собирается потратить на себя, без спроса хозяйки, чем-то очень напоминает действия встреченных у источника бродяг, вызывая глубоко внутри стойкое отвращение. Конечно, он никого не принуждает, к тому же, если бы не он, монеты до сих пор лежали в сундуке никому ненужным хламом… но все же, все же.

Убрав руку от мешка, Мычка поднялся, взглянул на корчмаря столь холодно, что тот отшатнулся, однако произнес подчеркнуто мягко:

— Я не местный, в вашем городе впервые. Хочу взглянуть на терем наместника. Говорят он очень красив. Сделай милость, подскажи путь.

Корчмарь набычился, холодный взгляд и подчеркнутая вежливость гостя не пришлись по нраву, однако, покосившись на торчащие из-за плеч рукояти мечей, снизошел до ответа, буркнул:

— Нечего там смотреть. Терем, как терем. Но, коли приспичило… Топай по главной дороге. Как пройдешь рынок — сверни направо.

— А дальше?

— А дальше увидишь, мимо не пройдешь, — фыркнул Корчмарь. Развернувшись, чтобы уходить, бросил неприязненно: — Раньше выйдешь, раньше дойдешь.

Поблагодарив кивком, Мычка покинул корчму. Улица встретила липким сумраком. Огоньки окон и факелы таверн мерцают бледными пятнами, выхватывая из тьмы то украшенный орнаментом участок стены, то серое пятно дорожной пыли, но лишь дразнят глаза. Шаг в сторону, и мир погружается в черноту. Отвлеченные светом, глаза бессильны различить детали. Видны лишь серые громады зданий, все прочее теряется из виду, расползаясь мутной хмарью.

Мычка зашагал вдоль улицы, поспешно отводя взгляд, лишь только поблизости появлялся очередной огонек, и вскоре глаза привыкли. Сперва обозначились сами здания, затем заборы, а вскоре протаяли и прочие мелочи. Мычка поглядывал по сторонам, раздумывая, стоит ли идти к терему прямо сейчас, или, отыскав уютное место, подождать до утра. Судя по всему наместник не простой человек, и вряд ли впустит запоздалого посетителя. К тому же вполне может статься — терем стерегут, а уж ночью тем более. Это в родной деревне такое и в голову не могло прийти, охранять дом: зачем, от кого? Здесь же подобное в порядке вещей. И, если вспомнить Дерюгу, да и не только его, вопросы исчезают.