Энн Райс - Талтос

Все замирали, глядя на это чудо, потому что ребенок, рождавшийся длиной примерно от двадцати четырех до тридцати шести дюймов, очень тонким и хрупким, легко мог пострадать, если с ним неосторожно обращались. Но он тут же начинал расти в длину и в ширину. И в следующие пятнадцать минут, а то и быстрее, он частенько мог достичь полного, поистине величественного роста. Его волосы буквально струились, пальцы вытягивались, тонкие кости, такие гибкие и сильные, формировали большое тело… Голова увеличивалась в три раза.

Мать после этого лежала как мертвая, дремала, но чутко, как всякая мать. Ребенок уже лежал рядом с ней, говорил с ней, и мать по-настоящему не погружалась в сон, она отвечала и напевала, хотя всегда была немножко сонной и часто смешливой, и она заставляла малыша сразу начать вспоминать, чтобы это закрепилось навсегда.

Потому что мы забываем.

Мы отлично умеем забывать. А говорить — значит запоминать, отпечатывать в уме. Говорить — значит бороться с ужасающим одиночеством забытья, ужасным неведением, печалью. Так мы считали.

Новое существо, будь то мужчина или женщина, а чаще это бывали именно женщины, заставляло всех радоваться. Для нас это значило больше, чем просто рождение одной новой жизни. Это означало, что жизнь нашего народа хороша, что жизнь нашего народа продолжается.

Конечно, мы никогда не сомневались, что так оно и будет, но ведь всегда существовали некие легенды о том, что не всегда было так, что некогда женщины совокуплялись, но рождали малорослых отпрысков или вообще не рожали, что наш народ тогда сократился до малого числа. И мор время от времени стерилизовал женщин, а иной раз и мужчин тоже.

Детей очень любили оба родителя и заботились о них, хотя если это была дочь, то ее могли через некоторое время забрать туда, где жили только женщины. В основном дитя было любовной цепью, соединявшей мужчину и женщину. Они не искали возможности любить друг друга как-то иначе или тайно. Рождение было тем, что оно есть от природы, и у нас не было идей о законном браке или моногамии или о том, что мужчина должен всегда оставаться с одной женщиной. Наоборот, это считалось нелепым, опасным и глупым.

Но иногда такое случалось. Я уверен в этом. Какие-нибудь мужчина и женщина так любили друг друга, что их было не разделить. Но сам я такого не помню. Ничто не мешало добиваться любой женщины или любого мужчины, а любовь и дружба не окрашивались в особые романтические тона — они были чистыми.

Есть еще очень многое в той жизни, что я мог бы подробно описать: различные песни, что мы пели, природу наших споров, потому что они были организованными, нечто вроде логических диспутов, и вам, наверное, это могло бы показаться даже смешным. Я мог бы долго говорить обо всех ужасных ошибках и промахах, которые неизбежно совершали юные Талтосы. На нашем острове жили маленькие млекопитающие, очень похожие на обезьян, но мы никогда и не помышляли о том, чтобы охотиться на них, готовить их и есть. Сама идея кому угодно показалась бы вульгарной и совершенно невыносимой.

Еще я мог бы описывать все типы жилищ, что мы строили, потому что их было много, и скудную одежду, что мы носили: мы не любили одеваться и не нуждались в этом, нам не нравилось, когда нечто грязное касалось нашей кожи. Я мог бы рассказать, какими плохими были наши лодки, и тысячи других вещей.

Случалось иногда, что кто-то из нас прокрадывался туда, где жили женщины, просто для того, чтобы увидеть их в объятиях друг друга, занимающихся любовью. А потом женщины нас замечали и прогоняли. Среди утесов, в гротах, в пещерах рядом с булькающими источниками были особые места, где постоянно занимались любовью — и мужчины с мужчинами, и женщины с женщинами.

В том раю никогда не знали скуки. Слишком много было всяких занятий. Кто-то мог часами возиться на берегу, даже плавать, если осмеливался. Кто-то мог собирать яйца или фрукты, танцевать или петь. Самыми искусными, наверное, были художники и музыканты, а еще строители лодок и домов.

Для развития ума возможностей хватало. Меня считали очень умным. Я замечал вокруг такие закономерности, которых не замечали другие, например, что определенный вид устриц в теплых бассейнах растет быстрее, если на воду светит солнце, или что некоторые грибы лучше растут в темные дни… Мне нравилось придумывать разные новшества вроде подъемника из вьющихся растений и корзинок, сплетенных из веток, с помощью которых фрукты можно было спускать с самой вершины дерева.

Но точно так же, как все восхищались мной из-за этого, они и смеялись над этим. Видимо, предполагалось, что совершенно незачем делать такие вещи.

О тяжелой, нудной работе никто и не слыхал. Каждый день предлагал мириады возможностей. Удовольствие считалось высшей добродетелью.

А боль была злом.

Именно поэтому деторождение вызывало такое почтение и такую предусмотрительность в каждом из нас: оно ведь подразумевало боль для женщины. Нужно понимать, что женщина-Талтос не была рабой мужчины. Она часто бывала такой же сильной, как мужчина, имела такое же длинное тело, такие же длинные руки и ноги. Но биохимия ее организма была совершенно другой.

Так что рождение, включавшее в себя и наслаждение, и боль, было самым великим таинством в нашей жизни. На самом деле единственным значимым таинством в нашей жизни.

Теперь вы знаете то, чем я хотел с вами поделиться. Наш мир был миром гармонии и истинного счастья, это был мир одного великого таинства и множества маленьких удивительных вещей.

Это был рай, и не рождался еще такой Талтос — независимо от того, какое количество человеческой крови испортило его наследственность, — который не помнил бы об утраченной земле, о временах гармонии.

И Лэшер наверняка помнил. И Эмалет наверняка помнила.

История рая у нас в крови. Мы видим его, мы слышим пение его птиц, мы ощущаем тепло вулканических источников. Мы чувствуем вкус фруктов; мы слышим песни; мы можем подпевать им. И еще мы знаем то, во что люди могут только верить: рай к нам вернется.

Прежде чем мы перейдем к катастрофе и к зимним землям, позвольте добавить еще кое-что.

Я верю, что среди нас были и дурные личности, те, кто творил насилие. Думаю, были такие. И думаю, что были те, кто, может быть, убивал, и те, кто был убит. Я уверен, что так должно быть. Должно быть. Но никто не хотел об этом говорить! Такое просто выбрасывали из наших историй! Поэтому мы ничего не слышали о кровавых инцидентах, насилии, о борьбе между какими-либо группами. Ужас перед насилием перевешивал все.

Как возникло правосудие, я не знаю. У нас не было вождей в строгом смысле этого слова — было собрание мудрецов, выделявшихся среди прочих и образовывавших, так сказать, свободную верхушку общества. К ним мы могли обращаться.