Энн Райс - Талтос

Я помню картины. Те, кому нравилось этим заниматься, рисовали их на утесах и в пещерах, что окружали долину, и мы иногда могли шагать целый день, чтобы посетить те пещеры.

Считалось неподобающим рисовать слишком много за один раз. Каждый художник сам смешивал для себя краски из почвы, или из собственной крови, или из крови несчастных разбившихся горных коз, овец и из прочих природных вещей.

Через определенные интервалы, насколько я помню, наш народ собирался, чтобы построить хоровод за хороводом. Возможно, собиралось все население острова. Никому не ведомо.

В других случаях мы собирались в небольшие круги, создавая цепь воспоминаний, но это совсем не то, что описывал вам Стюарт Гордон.

Кто-нибудь выкрикивал: «Кто помнит самое, самое давнее?» И кто-нибудь решался начать, рассказывая историю давно ушедших беловолосых, которую он слышал от них в начале своей жизни. Эти истории он теперь и рассказывал, поднося их другим как старейшие, пока кто-нибудь не брал слово и не рассказывал о чем-то, случившемся еще раньше.

Потом и другие могли изложить свои самые ранние воспоминания. С ними могли поспорить, или что-то добавить, или расширить рассказанное. Многие цепи событий могли вот так сложиться воедино и в подробностях.

Это было нечто чарующее: последовательность, длинные периоды времени, связанные видением одного человека или его мироощущением. Это было нечто особенное. Это было, возможно, наше высшее умственное достижение, кроме чистой музыки и танцев.

Такие цепи воспоминаний никогда не были перегружены событиями. Нас интересовали юмор, небольшие отклонения от правил и, конечно, все прекрасное. Мы любили говорить о прекрасных вещах. Если какая-то женщина рождалась с рыжими волосами, мы считали это изумительным событием.

Если какой-то мужчина вырастал выше других, это было изумительно. Если женщина обладала даром игры на арфе, это было изумительно. Ужасные несчастные случаи вспоминались лишь в общих чертах. Были и истории о провидцах — о тех, кто утверждал, что слышит голоса и знает будущее, — но такое бывало редко. Зато были истории о длинной жизни музыкантов и художников или какой-нибудь рыжеволосой женщины или о том, кто построил лодку и рискнул жизнью, чтобы доплыть до Британии, а потом вернулся назад, чтобы рассказать обо всем. Были истории о прекрасных мужчинах и женщинах, которые никогда ни с кем не соединялись, и их прославляли, их желали, хотя, как только они с кем-то соединялись, тут же теряли свое обаяние.

Игры памяти чаще всего заполняли самые длинные дни, когда едва ли три часа в сутки было темно. Да, у нас было некоторое представление о временах года, основанное на свете и тьме, но это никогда не приобретало особую важность, потому что в нашей жизни ничто особенно не менялось как в долгие летние дни, так и в короткие зимние. Поэтому мы не делили год на сезоны. Мы не отслеживали перемены света и темноты. Да, мы больше веселились в длинные дни, но вряд ли что-то замечали, кроме этого. Темные дни были такими же теплыми, как длинные; все вокруг продолжало пышно расти. Наши гейзеры никогда не остывали.

Но та цепь воспоминаний, тот ритуал рассказов и подробных уточнений важен для меня теперь в свете того, что пришло позже. После того как мы перебрались на землю кусачего холода, это стало нашим способом познания того, кто мы есть и кем были. Это было чрезвычайно важно тогда, когда мы пытались выжить в горной Шотландии. Мы, не имевшие никакой письменности, все наши знания сохраняли только так.

Но там, в потерянной земле, это было всего лишь приятным развлечением. Прекрасной игрой.

Самым серьезным, что происходило, было рождение. Не смерть, которая случалась редко, случайно и в основном считалась событием грустным, но незначительным, а именно рождение новой личности.

Любой, кто не воспринимал это всерьез, считался глупцом.

Чтобы произошло соединение, хранители-женщины должны были дать на это согласие, а мужчины должны были согласиться в том, что они дают позволение одному конкретному мужчине.

Всегда было известно, что дети похожи на родителей, что они сразу вырастают, обладая чертами либо одного из них, либо обоих. И потому мужчины энергично возражали против кандидатов с плохими физическими данными, хотя обычай каждому давал право сделать это хотя бы раз.

Что касается женщины, вопрос был в том, понимала ли она, как трудно выносить и родить ребенка. Она могла испытывать боль, ее тело могло ослабеть, после рождения могло даже случиться кровотечение, она даже могла бы умереть в тот момент, когда ребенок будет выходить из нее, или позже.

Считалось также, что некоторые физические комбинации лучше других. По сути, именно это и становилось причиной того, что мы могли назвать спорами. Они никогда не бывали слишком грубыми, но могли быть очень шумными, дело доходило до крика, Талтосы даже топали ногами. Им нравилось перекрикивать друг друга или оглушать стремительной гудящей речью, пока противник не уставал и не утрачивал способность думать.

Очень редко находились великолепные мужчина или женщина, которых считали безупречными во всем, такие высокие, так идеально сложенные, что соединение с ним или с ней ради рождения прекрасного отпрыска считалось большой честью. И тут рождались соревнование и хитрости. Да, начиналось нечто невероятное.

Но для меня эти воспоминания болезненны и трудны, и я не хочу сейчас говорить о них. Может быть, единственные моменты, когда я познавал отчаяние, как раз и были связаны с этими играми. К тому же мы растеряли эти ритуалы, когда перебрались в землю жестокой зимы. На нас свалилось слишком много реальных причин для печали. Было чем заняться.

Когда же пара получала разрешение — я помню, как однажды просил разрешение у двадцати одноплеменников и вынужден был спорить и ждать много дней, — весь народ собирался, образуя круг, а за ним еще один, а за ним еще, совсем уже далеко, пока наконец оставшиеся не понимали, что окажутся слишком вдали и ничего интересного не увидят.

Начинали бить барабаны, начинался танец. Если была ночь, приносили факелы. А пара должна была обняться и ласкать друг друга так долго, как только они смогут, пока не наступит окончательный момент. Это был некий неторопливый пир. Если это продолжалось час, было чудесно, если два — грандиозно. Только многие не могли продержаться больше получаса. Как бы то ни было, когда наступал момент осуществления, он тоже длился изумительно долго. Как долго? Не знаю. Думаю, намного дольше, чем могли бы этим заниматься люди или Талтосы, рожденные от людей. Может, час, а может, и больше.

Наконец пара разрывала объятия, потому что новый Талтос был готов появиться на свет. Мать болезненно раздувалась. Отец должен был помочь длинному, неуклюжему малышу выбраться из матери, согреть новорожденного своими руками и поднести к материнской груди.