Энн Райс - Талтос

Его компания была для него спасением. Даже самые дикие и наиболее дерзкие его замыслы успешно воплощались в жизнь. Эш на самом деле просто не понимал, почему другие производители игрушек вводят так мало новшеств, почему формы для печенья — куклы с унылыми лицами — рядами стоят на полках торговых центров, почему легкость производства не порождает огромного множества новизны и фантазии. Он же в отличие от своих скучных коллег ради каждой победы рисковал все больше и больше.

Его совсем не радовало, что он вытеснял других с рынка. Нет, конкуренцию он по-прежнему воспринимал лишь умозрительно. Втайне Эш верил, что количество потенциальных покупателей в современном мире неограниченно. И места хватало для любого, кто продавал хоть что-то стоящее. И в этих стенах, в этой грандиозной, вздымающейся на опасную высоту башне из стали и стекла, он наслаждался своим триумфом, испытывая чистое блаженство, которое не с кем было разделить.

Больше не с кем. Разве что только с куклами. Куклами, стоявшими на стеклянных полках вдоль стены из цветного мрамора, вознесенными на пьедесталы по углам, куклами, что сгрудились на его широком деревянном письменном столе. И с Бру, его принцессой, французской красавицей ста лет от роду. Она была его самой терпеливой слушательницей. Не было дня, чтобы Эш не поднялся на второй этаж здания, дабы навестить Бру, свою любимицу из неглазурованного фарфора с безупречной фигурой, идеально сохранившимися пушистыми волосами и личиком ручной росписи. Ее торс и деревянные ножки так же совершенны сейчас, как и более ста лет назад, когда одна французская компания [1] Основанная в XIX веке Леоном Казимиром Бру фирма «Bru Jeune» получила широкую известность во всем мире как одна из лучших компаний — производителей кукол. создала ее для Парижской выставки.

Благодаря своему обаянию кукла — поистине вершина мастерства и массовой продукции — радовала множество детей. Даже фабричное шелковое платье казалось особым достижением.

В течение многих лет, блуждая по миру, Эш возил ее с собой, иногда доставая из чемодана просто для того, чтобы заглянуть в стеклянные глаза, рассказать ей о своих мыслях, чувствах, мечтах. Ночами, в убогих пустых номерах, он видел свет, вспыхивавший в ее всегда бессонных глазах. А теперь она поселилась в стеклянной витрине, и ее каждый год видели тысячи, а вокруг нее теперь собрались другие старые куклы Бру. Иногда Эшу хотелось тайком унести ее наверх, поставить на полку в спальне. Кто бы стал беспокоиться? Кто бы осмелился хоть что-то сказать? Богатство окружает человека благословенным молчанием. Люди думают, прежде чем заговорить. Они чувствуют, что должны это делать. Он мог бы снова разговаривать с куклой, если бы захотел. В музее он помалкивал, когда они встречались, стекло витрины разделяло их. А она терпеливо ждала, когда понадобится снова, оставаясь скромной вдохновительницей его империи.

Конечно, развитие его компании, дерзкого, рискованного предприятия, как часто говорилось в прессе, было предопределено трехсотлетним развитием инженерной мысли и промышленности. А что, если бы все это разрушила война? Но куклы и игрушки дарили ему такое ласковое счастье, что Эш уже не мог представить свое будущее без них. И даже если бы война превратила мир в руины, он стал бы делать маленькие фигурки из дерева или глины и собственноручно их раскрашивать.

Иной раз он и видел себя именно так: в одиночестве среди развалин. Он представлял Нью-Йорк таким, каким город могли изобразить в каком-нибудь фантастическом фильме: мертвым, безмолвным, заваленным обломками зданий и колонн, осколками стекла. Он воображал, будто сидит на разрушенной каменной лестнице и мастерит куклу из палочек, связывая их полосками ткани, незаметно и почтительно оторванными от шелкового платья какой-то мертвой женщины.

И кому могло бы прийти в голову, что подобные вещи захватывают его воображение? Что, блуждая сто лет назад по зимним парижским улицам, он мог случайно обернуться, бросить взгляд в витрину магазина и, увидев стеклянные глаза Бру, мгновенно и страстно влюбиться?

Конечно, его род всегда был известен приверженностью к игре, иллюзиям и наслаждениям. Возможно, ничего удивительного в этом нет. Изучение своего вида, когда сам являешься одним из мизерного числа его выживших представителей, дело сложное, особенно для того, кто не в силах любить медицинскую науку или терминологию, чья память хороша, но далека от сверхъестественной, чье ощущение прошлого частенько отступает перед погружением в «детское» настоящее, кто испытывает всепоглощающий страх перед мышлением в терминах тысячелетий или вечности, или как там еще люди называют те гигантские промежутки времени, которым он лично был свидетелем, в которые жил, боролся за выживание и о которых с радостью забыл в своем новом великом предприятии, соответствующем его немногим весьма специфическим талантам.

И тем не менее он изучал свой род, постоянно тщательно наблюдая за собой и все записывая. Но будущее предвидеть он не умел. Во всяком случае, у него было такое ощущение.

Его слуха достиг тихий гул. Он знал, что это заработали обогреватели, скрытые под мраморным полом, мягко согревавшие комнату. Эшу даже казалось, что он чувствует тепло, проникающее сквозь подошвы ботинок. В его башне никогда не было холодно или удушающе жарко. Спирали обогревателей заботились о нем. Если бы только подобный комфорт мог принадлежать всему внешнему миру… Если бы только все могли иметь достаточно пищи, тепла… Его компания отсылала миллионы на помощь тем, кто жил в пустынях и джунглях за морями, но он никогда с уверенностью не знал, кто получает эти деньги, кому они приносят пользу.

С появлением кинематографа, а потом и телевидения он думал, что войнам должен прийти конец. И голоду должен прийти конец. Люди не вынесут, когда увидят все это на экранах. До чего же глупая мысль! Такое впечатление, что войн и голодающих людей стало еще больше, чем когда-либо. На всех континентах племена сражаются между собой. Миллионы умирают от голода. Так много можно сделать… Почему люди столь скупы? Почему ничего не предпринимают?

Снова повалил снег, и снежинки были такими маленькими, что Эш едва мог их разглядеть. Они, наверное, таяли, когда падали на темные улицы внизу. Но от улиц Эша отделяли почти шестьдесят этажей, так что он не был в этом уверен. Полурастаявшие снежинки скапливались в водостоках и на крышах. Пожалуй, немного погодя все снова станет чистым, белым, и в этой запертой теплой комнате можно будет представить весь город мертвым, опустошенным, как будто после эпидемии бубонной чумы, которая не разрушает здания, но убивает всех теплокровных существ, живущие в них, как термиты в деревянных стенах.