Энн Райс - Талтос

Небо было черным. Единственное, что не нравилось Эшу в снегопадах, это исчезновение неба. А он так любил небо над Нью-Йорком — огромное, просторное, которое никогда не видят люди на улицах.

— Башни, построй для них башни, — произнес он вслух. — Создай большой музей высоко в небе, с террасами вокруг него. Отвези их туда в стеклянных лифтах, прямо к небу, чтобы они увидели…

Башни для удовольствия среди тех, что люди построили для коммерции и извлечения выгоды.

Внезапно у него возникла мысль, вообще-то давняя мысль, которая часто посещала его и подталкивала к размышлениям, а может, и к догадкам. Первые найденные письменные документы были торговыми списками купленных и проданных предметов. На клинописных табличках, что откопали в Иерихоне, были именно инвентарные описи… Их же нашли и в Микенах.

Никто в те времена не считал важным записывать чьи-либо идеи или мысли. Архитектурные сооружения — совсем иное дело. Самыми грандиозными были культовые строения: храмы или гигантские зиккураты — ступенчатые башни из кирпича-сырца, отделанные песчаником, на которые люди взбирались, чтобы принести жертвы богам. Или круг из валунов-сарсенов в долине Солсбери.

Теперь, семь тысяч лет спустя, величайшими строениями стали бизнес-центры. Они были увенчаны названиями банков, огромных корпораций или крупных частных компаний вроде его собственной. Из своего окна Эш мог видеть эти названия — ярко светившиеся огромные буквы, пронзавшие снежное небо, темноту, которая на самом деле не была темнотой.

Что касается храмов и других культовых мест, то они стали реликтами и полностью утратили значимость. Где-то там, внизу, если постараться, можно рассмотреть шпили собора Святого Патрика. Но теперь это скорее святыня прошлого, чем оживленный центр религиозного духа. Устремленный к небу среди высоких безликих стеклянных зданий, собор выглядел весьма странно. Величественным он казался только при взгляде с улицы.

Писцы Иерихона могли бы оценить такой поворот, думал Эш. А с другой стороны, может, и не могли бы. Он сам едва понимал все это, хотя значение и смысл перемен были огромны и куда более удивительны, чем то осознавали человеческие существа. Вся эта коммерция, бесконечное умножение прекрасных и полезных вещей могли бы в итоге спасти мир, если бы только…

Заранее спланированное моральное устаревание, массовое уничтожение прошлогодних товаров, стремительная замена устаревшего или желание объявить никудышными чужие разработки — все это было результатом трагического недостатка дальновидности. И винить в этом следовало самое что ни на есть ограниченное понимание теории рынка. Настоящая революция происходит не в цикле создания и разрушения, а в великих изобретениях и бесконечной экспансии. Древним дихотомиям следовало пасть, старые понятия уже не работали. В его дорогой Бру, в ее частях, собранных фабричным способом, в легких и прекрасных штрихах шариковой авторучки, в пятидолларовых Библиях и в игрушках, замечательных игрушках, что стояли на полках даже в аптеках и стоили пару пенни, — вот где крылось спасение.

Казалось, Эш мог бы уже осмыслить все это, мог проникнуть в это, постичь, создать крепкую, легко объяснимую теорию, если только…

— Мистер Эш…

Его отвлек тихий голос. Ничего другого не требовалось. Он всех их научил этому: «Не хлопайте дверями. Говорите тихо. Я вас услышу».

А этот голос принадлежал Реммику, который и от природы был нешумлив, англичанину (с примесью кельтской крови, хотя сам Реммик этого и не знал), личному слуге, незаменимому в последнее десятилетие, хотя вскоре должно было настать время, когда ради безопасности Реммика придется отослать прочь.

— Мистер Эш, пришла та молодая женщина.

— Спасибо, Реммик, — ответил Эш еще тише, чем слуга.

В темном оконном стекле он мог бы при желании увидеть отражение Реммика — благообразного мужчины с маленькими, очень блестящими голубыми глазами. Они сидели слишком близко друг к другу, эти глаза. Но лицо не казалось неприятным, и на нем всегда было выражение такого спокойствия и непоказной преданности, что Эш даже полюбил это выражение, полюбил самого Реммика.

В мире существовало множество кукол со слишком близко посаженными глазами, в особенности французских кукол, изготовленных много лет назад «Жюмо», «Шмиттом и сыновьями», а также «Юре» и «Пети и Демонтье», — с круглыми, как луна, личиками, с блестящими стеклянными глазами возле маленьких фарфоровых носиков, с крошечными ротиками, на первый взгляд казавшимися миниатюрными бутонами, а то и следами пчелиных укусов. Всем нравились эти куклы. Покусанные пчелами королевы.

Когда ты любишь кукол и изучаешь их, ты начинаешь любить и все разновидности людей, потому что видишь целомудрие в выражении их глаз, то, как тщательно они сделаны, как изобретательно собраны вместе все части, создающие то или иное необычное лицо. Иногда Эш просто гулял по Манхэттену, намеренно видя каждое лицо как некое искусственно созданное целое, где ни нос, ни ухо, ни морщинка не были случайными.

— Она сейчас пьет чай, сэр. Она ужасно замерзла по дороге.

— Разве мы не посылали за ней машину, Реммик?

— Да, сэр, но она все равно замерзла. Снаружи очень холодно, сэр.

— Но в музее наверняка тепло. Ты ведь проводил ее туда?

— Сэр, она сразу поднялась наверх. Вы же понимаете, она очень взволнована.

Эш повернулся, сверкнув улыбкой (по крайней мере, он надеялся, что это улыбка), и отпустил Реммика — самым легким взмахом руки, какой только мог заметить этот человек. Потом пошел к дверям примыкавшего к комнате кабинета, по полу каррарского мрамора пересек кабинет и заглянул в следующую комнату, пол в которой, как и во всех остальных помещениях, тоже был мраморным, — там в одиночестве сидела у письменного стола молодая женщина. Эш видел ее в профиль. И мог заметить, что она волнуется. Он видел, что ей хотелось чая, а потом расхотелось. Она не знала, что ей делать со своими руками.

— Сэр, ваши волосы. Вы позволите? — Реммик осторожно коснулся плеча Эша.

— А это нужно?

— Да, сэр, это действительно необходимо.

У Реммика была при себе мягкая маленькая щетка для волос из тех, какими пользуются мужчины, поскольку не могут допустить, чтобы их заметили с такой же щеткой, как у женщин; и он, вскинув руку, быстро и решительно провел ею по волосам Эша — непокорным, в беспорядке падающим на воротник. Реммик давно говорил, что их следует подстричь и привести в порядок.

Слуга отступил на шаг и покачался на каблуках.

— Теперь вы выглядите великолепно, мистер Эш, — сообщил он, вскинув брови. — Хотя они и длинноваты.

Эш тихо хихикнул.

— Ты боишься, что я ее напугаю? — спросил он, легонько поддразнивая. — Но на самом-то деле тебе все равно, что она подумает.