Вероника Мелан - Ассасин

— Ты чего? — прошептала хрипло. Почему-то хотелось кашлять.

— Элли, что теперь будет? Как такое могло случиться? Я искала тебя, звонила на работу, бегала по всем друзьям, но тебя как будто и след простыл. А потом ты звонишь ночью, просишь найти сенсора и вся бледная, встрепанная, поникшая…

Она громко разрыдалась и прикрыла губы платком.

— Ну, перестань…

Глаза ярко-синие, а во взгляде жалость.

— Как перестать, Элли? Что за голоса, что за Корпус? Что с тобой вообще сделали? Почему Линдер сказал, что тебе осталось жить пятнадцать дней? Не хочу так, слышишь? Не хочу…

Я вздохнула.

Что я могла на это ответить? Как утешить кого-то, когда хочешь услышать слова утешения сам? Как закрыть внутреннюю пустоту и не думать о смерти, которая уже стоит на пороге, ожидая подходящего момента, чтобы войти?

И Лайза мне помочь не могла, как не мог помочь никто другой. Теперь наедине со своим горем я одна — оно и я, лицом к лицу. И незачем плакать кому-то еще.

— Лайза, перестань, ладно? Может быть, все еще наладится.

Врала и сама не верила в это.

— Ты все еще слышишь голоса?

Я прислушалась к внутренним ощущениям — тихо. Голова тяжелая, но пустая, изматывающий шепот исчез.

— Нет, почти не слышу. Только голова тяжелая.

Подруга промокнула уголки глаз и поднялась с кровати.

— Сейчас я заварю чай, и ты мне все расскажешь. С самого начала, поняла? Я хочу знать все…

— Хорошо. — Я закрыла глаза и откинулась на подушки. — Расскажу тебе все.

Спустя четверть часа я закончила говорить, и мы сидели на кухне молча — подавленные и тихие, разделившие горе на двоих. Говорят: излей душу — и станет легче, но легче не стало — ни мне, ни Лайзе.

— Что ты собираешься делать? Найти этого Рена и заставить его выслушать тебя?

Предложение не радовало.

— Не знаю пока, мне надо подумать. Я пойду, наверное, Лай. — После рассказа воспоминания с новой силой обрушились на меня. Перед глазами всплыл Корпус, Нисса, Эдвард. Затем Линдер и его слова «Ты все равно умрешь», от которых на душе стало темно, как в склепе. Я почти наяву почувствовала запах земли, в которую мне скоро предстояло лечь.

«Так не должно было случиться».

Я подавила приступ отчаяния, оттолкнула от себя неприятные мысли и поднялась со стула.

— Хочу домой — посидеть, подумать. Мне нужно определиться, как быть дальше. Лайза, ты пока не звони мне, не приходи, ладно? Я должна сама. Сама.

— Элли…

Из ее глаз тут же брызнули слезы; я отвернулась и пошла к двери, опасаясь, что если не уйду сейчас, то разревусь тоже. Но так нельзя. Больше нельзя терять ни минуты, у меня и так осталось слишком мало времени.

Задержавшись у порога, я оглянулась и тихо попросила:

— Ты прости меня, ладно? Я правда… должна сама. Если у меня получится, то мы еще долго будем вместе, а если нет… — Я помолчала, ожидая, когда в горле рассосется ком. — Лай, если я не увижу тебя снова, то ты просто знай, что я тебя люблю. И спасибо тебе за все.

Укутавшись в Ниссино пальто, я вышла на улицу. За спиной продолжали раздаваться зажатые тонкой тканью платка всхлипы.

«Прости, что впутала тебя в это, подруга. Прости».

Реши я остаться у Лайзы еще хотя бы на час, то непременно начала бы жалеть себя.

Что может быть хуже бесполезной жалости, мешающей оценить ситуацию? Жалость накидывает теплое уютное покрывало, согревает и размягчает, укутывает доброй заботой, заставляет зациклиться на себе самом и на своих бедах. Но она не помогает найти выход.

И потому мне противопоказана.

Со мной случилась странная метаморфоза.

Вернувшись домой, я села в любимое кресло и сразу принялась составлять список дел на оставшиеся пятнадцать дней. Поначалу я боялась, что как только увижу родные стены, сразу расклеюсь и начну рыдать, но этого не произошло. Переступая порог квартиры, я чутко прислушивалась к внутренним ощущениям, ожидая взрыва эмоций в виде нахлынувших воспоминаний о прошлой жизни и истерик, что былого уже не вернуть.

Но знакомые стены показались мне тусклыми и безликими. Я осматривала собственную квартиру равнодушно, будто зашла в чужой дом, где меня никогда не любили и откуда было не жаль уходить навсегда.

«Потому что у меня больше нет дома. Он мне не нужен».

Я стояла и смотрела на все без сожаления и печали, как смотрит больной, потерявший память и оттого не испытывающий боли.

В моей голове было пусто, а в душе темно и тихо. Корпус все-таки убил меня. Он сделал это еще до того, как я навечно закрыла глаза, оставив право смотреть на то, как живут другие, целых пятнадцать дней. Долгих пятнадцать дней. Самых коротких пятнадцать дней.

«Что ж… что есть, то есть».

Я сбросила пальто, вымыла руки и села в кресло. Передо мной лежали чистый лист бумаги и ручка. Именно ею я определю себе расписание «на всю оставшуюся жизнь».

От этой мысли я усмехнулась.

«Действительно идиотизм. Кто-нибудь мог подумать, что я доживу до такого, а? Харт, ты мог, например? Нет? Вот и я нет…» — зачем-то мысленно обратилась я к своему начальнику.

Ручка торопливо бегала по листу, выводя буквы синими чернилами.

Настрочив несколько пунктов, я откинулась в кресле и посмотрела в окно. В памяти всплыло красивое лицо с серо-голубыми глазами.

Рен.

«Где ты сейчас, что делаешь? Занят очередным важным делом по поимке злоумышленников? Ты, поди, и думать забыл, что есть на свете такая вот Элли, которая из-за тебя теперь составляет чертов план судьбы…»

Судьба.

А такой ли она должна быть? Действительно ли мне осталось пятнадцать дней и ничего уже не изменить?

Я нахмурилась. Откуда-то появилась слабая надежда, что исход может быть другим.

«Значит, я еще не полностью умерла, раз думаю об этом».

«Что ж, думай, — согласился внутренний голос, — если не найдешь выхода, то хоть перестанешь казнить себя, что ничего для этого не делала».

И я откинула прочь черное облако, кружившее надо мной с момента оглашения Линдером приговора, впервые разрешила себе размышлять в этом направлении — в направлении спасения.

Итак, что я могу сделать?

Первое и самое важное — это доказать свою невиновность. Только в этом случае с меня, возможно, снимут обвинение и избавят от ловушки. Но кто мне может в этом помочь — Рен? Прийти и голословно доказывать ему, что он был не прав? Мало шансов. Тогда кто? Кто еще знает о том, что я не участвовала в заговоре?

«Марк! — осененная этой нехитрой мыслью, я подпрыгнула в кресле. — Точно, Марк! Как же я сразу о нем не подумала?»

Теперь, когда надежда разгорелась ярче, а сердце оживленно забилось, я начала лихорадочно соображать, как убедить Стэндэда встать на мою защиту и выступить с заявлением перед Комиссией. Захочет ли он? Пойдет ли на этот шаг ради человека, с которым знаком всего несколько дней?