Ина Голдин - Игра в классики на незнакомых планетах

Появился. Сам по себе забрел в кабинет, встал по стойке смирно, свесив голову. За окнами давно легла темнота, Лина погасила у себя окна, и птицы видели десятый сон.

– Извините, – говорит тихо.

– За что же, позволь узнать?

Вот к этому парнишке княжеский титул вообще не лепится. От предков только и осталось, что темные волосы. Курносый, глаза непонятного цвета, лицо простоватое. Адам Белта, десять лет, отец повешен за преступление против цесаря…

– Что ушел. И что господина учителя за руку того. Вы ребят допрашивали, а зачем? Я сам скажу. Я его укусил… нечаянно.

– Как это нечаянно?

– А чего он…

– Чего он чего? – Иногда я сам поражаюсь собственному терпению.

– Отобрать хотел…

– Что отобрать?

Интересно, в самом деле, – что у них отбирать. Крысы здешние и те богаче, у них хоть запас крошек есть.

– Ну… это… Я спрятал уже. Я для того ходил, чтоб спрятать…

И гордится, санкта симплицитас… И для полного аристократического впечатления рукавом под носом протирает.

– Сядь, – говорю. – Возьми уж салфетку. И рот вытер бы, перемазан до сих пор…

Мальчишка еще и бледный, под глазами круги. Вечно белолицый, оттого и освобожден от сдачи крови на армейские нужды. И красное на губах засохло – очень надеюсь, что никто из крестьян с ним в сумерках не повстречался.

– Получается, воспитанник Белта, что у тебя было что-то запрещенное. И ты мало того что не отдал это учителю, так еще и набросился на него…

Сидит на краешке стула и ногами под стулом возит. Босыми и грязными.

– Память, – говорит негромко. – От отца.

– Белта, – это я уж совсем спокойно. – Ты ведь прекрасно знаешь, что отца у тебя нет. А есть у тебя отечество и цесарь, которые одни о тебе заботятся, и кроме них нет у тебя никого.

Он как-то обмяк на стуле, будто бы с облегчением. Понимает, что в карцер я его посадить могу, а вот пан директор, рыщущий по лесу в поисках закопанного где-то сокровища, – это будет картинно.

– Марш спать. Без ужина. В любом случае ты его прогулял. Завтра извинишься перед учителем, а взыскание он сам тебе назначит. А в карцер я тебя лично засажу на двое суток.

То бишь – когда Домбровский оттуда выйдет.

– И вот что, воспитанник Адам Белта. Если ты посмеешь еще кого-нибудь укусить – сейчас же отправишься отсюда. Понял?

– Да, – говорит.

Но взыскания учитель так и не назначил; в тот же вечер пришел ко мне с перевязанной рукой и бутылкой темного самогона. С размаху поставил бутыль в центр стола и сообщил, что женится и увольняется.

Все-таки он долго продержался. От нас обычно бегут быстро; чаще всего не из-за воспитанников – не выдерживают здешней глуши. По мне, нам повезло, что интернат не забросили куда подальше и посевернее. Тут с земли хоть что-то собрать можно и зимой люди здесь живут, а не леденеют. Глушь, пожалуй, не в географии, а в настроении. Даже деревенским только в развлечение наших партизан погонять…

Удирают они по чужие огороды строго посменно: если сегодня ходил саравский корпус, завтра пойдут эйре, а на следующей неделе – белогорцы. Когда интернат только основали, они все жили вместе – но к моему приезду давно уж разбились на свои лагеря, у каждого свой барак, и как ни мешай – обратно не перемешаешь. Ни забор, ни колючая проволока вылазкам не помеха, а собаки давно приручены, ластятся к каждому, лишь бы обратил внимание и потрепал по загривку. Эта жажда ласки у них и у детей одинаковая.

Уходят вечером и возвращаются с добычей; а отвечать за то, что они добыли, должен, конечно, пан директор…

Правда, на зиму и весну они обычно прекращают вылазки: склады свои крестьяне берегут пуще военных. Потому я и удивился, когда Лина с недовольным видом пришла сказать, что господина директора люди ждут у ворот. Разбудила, хоть знает, что я этого не люблю…

Мой «источник информации», Марыля Макдун, была уже тут как тут. Появилась будто невзначай, стояла, ковыряя землю носком изношенного сандалика. И ведь не люблю доносов, но без нее – как узнаешь?

– Макдун, ночью кто-то из лагеря бегал?

Носок сандалика чертил круги. Марыля жевала травинку.

– Так Иво со своими ж лазил, господин директор.

Иво Антич – старший саравского корпуса. За этими надо глаз да глаз, они мне коня из деревни скоро приведут, и ладно, если не вместе с конюшней.

– Макдун, пойди к ним и скажи, чтоб из корпуса ни ногой. А я с ними поговорю. Потом.

Взметнулась юбка – и нет Марыли.

У ворот ждал меня один из деревенских хозяев, человек обстоятельный и пьющий в меру. Разговор предстоял серьезный, и я пожалел, что не надел мундира. Крестьянин поздоровался почтительно, хоть и без раболепства, и на территорию зашел только после приглашения. Я пригласил его в кабинет, налил из бутылки, что оставил учитель.

– Я ж вот по какому делу, – сказал наконец мужик. – Тут такая вещь деликатная, господин прохвессор. Я уж и не знал, с кем посоветоваться.

Тут уж я ему плеснул и сам выпил. Забыл ты, пан директор, что у крестьян, помимо яблонь, дочки подрастают. А Антич и еще двое из их корпуса как раз в том самом возрасте. Не дай бог, какая из деревенских подарок принесла… Тут уж не до шуток, тут они за ружья схватятся.

– Если вы хотите говорить про моих воспитанников…

– Да цесарь с ними, с вашими воспитанниками, извиняюсь, господин директор. Пусть они подавятся тем петухом на здоровье. Тут посерьезнее дела…

Петух – при моем вмешательстве и при посредстве нескольких бутылок горячительного – был списан в пропавшие без вести. Но, как и на войне, здесь слишком хорошо знают, что это значит…

– Я говорю – дело деликатное, господин директор. – Мужик посуровел, одним глотком допил то, что оставалось в стакане. – Опять он появился.

– Он?

– Собака у меня была рыжая, помните? Приблуда, я пристрелить хотел, да пожалел. Ну вот убежала она у меня недавно, я и понять не мог – куда. Потом на дороге и нашел, на полпути к лесу. Сперва думаю – волки загрызли. Подошел. А ведь нет, не волки. Я волка-то узнаю, сколько их тут было. Зубы там, господин прохвессор. И не волчьи зубы-то. Человеческие. И крови-то в ней совсем не осталось. Даже с травы слизали. Я потому и говорю, что он опять вышел. Ох, защити нас…

Я сделал вид, что не заметил, как мужик осеняет себя Знаком – почему-то на портрет цесаря. Темные люди, темные…

– Отчего же вы ко мне с этим пришли?

– А к кому ж прийти? Вы грамотный человек. Ученый.

– Так вот я вам как ученый человек скажу: все это сказки, насчет вампиров. Даже б если они и существовали… они бы не прошли за Стену. А вашу собаку наверняка или волк порвал, или какое другое животное – лес здесь большой.

Крестьянин смотрел на меня с неодобрением, но возражать не стал.