Хартман Рейчел - Серафина

А я не могла перестать смотреть на него, хоть что-то ужасное и угрожало подняться внутри от каждого взгляда. Все тело гудело от беспокойства; левое предплечье начало чесаться. Нужно было убраться отсюда, и мне пришел в голову лишь один способ это сделать.

Я поднялась. Все трое стражников вскочили по стойке смирно. Тут Киггсу все-таки пришлось на меня посмотреть.

— Принц, — сказала я, — простите, что доставляю хлопоты, но мне нужно в уборную.

Он уставился на меня так, будто не понял, что я имею в виду. Может, в приличном обществе не употребляют слово «уборная»? А как бы сказала леди Коронги? Комната прискорбной необходимости? От стремления уйти голос мой звучал неестественно высоко:

— Я не дракон. Я не могу просто присесть в овраг или отлить серой в снег. — Последнее как раз сделал Базинд по дороге домой.

Киггс быстро заморгал, словно чтобы проснуться, и сделал два быстрых жеста руками. Не успела я опомниться, как один из наших стражей уже вел меня по коридору. Он, казалось, решил, что нужно доставить мне столько неудобств, сколько возможно: мы прошли все относительно теплые туалеты в замке и по снегу пересекли каменный двор, направляясь к солдатскому туалету-эркеру на южной стене. Миновали ночную стражу, сбившуюся вокруг медника с жарко горящим углем; воины чистили арбалеты и оглушительно хохотали, но когда их товарищ прогнал меня мимо, разом замолчали и в тишине проводили нас взглядами.

Мне было все равно. Пусть хоть до самого Траубриджа под конвоем ведут. Главное — оказаться подальше от Киггса.

Я закрыла дверцу крошечной комнатки и тщательно ее заперла. Пахло в этой уборной не так страшно, как я опасалась; была она двухместная, две дыры выходили прямо в замковый ров. Внизу виднелась укрытая снегом земля. Снаружи поддувал ветер, достаточно ледяной, чтобы отморозить пятую точку самому стойкому солдату.

Я открыла затвор окна, чтобы впустить немного света, и опустилась на колени на деревянную полку между глаз дракона (как иногда называют такие отверстия). Локти положила на подоконник, голову — в ладони, закрыла глаза, повторяя мантру, которой меня научил Орма, чтобы успокоить разум, но одна и та же мысль продолжала с гудением виться вокруг, жаля, будто шершень, снова и снова.

Я люблю Люциана Киггса.

У меня вырвался короткий кислый смешок, потому что едва ли для этого откровения можно было найти более нелепое место. А потом я расплакалась. Как глупо было позволить себе чувствовать то, что чувствовать нельзя, воображать, что мир может быть иным, чем он есть на самом деле? Я — чешуйчатая тварь, в этом можно было убедиться, просто закатав рукав. И никогда не стану никем другим.

Слава Всесвятым, что у принца были строгие взгляды и невеста — и то, и другое встало препятствием между нами; слава Небесам, я оттолкнула его своим грязным враньем. Мне стоило бы радоваться этим препятствиям — они спасли меня от страшного унижения.

И все же мой разум во всей своей извращенности постоянно возвращался к тому, что случилось, когда Имланн улетел. Один короткий миг — миг, выжженный в моей упрямой памяти: принц тоже любил меня. Я знала это совершенно точно. Один миг, как бы быстро он ни промелькнул, это все же гораздо больше, чем я считала себя достойной получить. И намного меньше, чем мне хотелось. Не следовало позволять себе даже этого; от осознания, чего я лишаюсь, было только больнее.

Я открыла глаза. В пустом, без стекла, окне разошлись тучи, и луна победоносно сияла, обливая светом белые от снега крыши города. Зрелище было восхитительное, и от этого мне стало еще хуже. Как смеет мир быть столь прекрасен, когда я так отвратительна? Я подтянула верхние рукава и аккуратно развязала шнурок, который держал рукав сорочки, а потом закатала его, обнажая перед лунной ночью серебряную чешую.

Света было довольно, чтобы разглядеть каждую чешуйку в узкой изогнутой полосе. По сравнению с пропорциями настоящего дракона, они были крохотные — каждая не больше ногтя, с твердыми, острыми краями.

Ненависть разрывала меня изнутри. Отчаянно хотелось заглушить это чувство. Будто лиса, попавшая в капкан, я отгрызла бы собственную ногу, лишь бы сбежать от него. Я вытащила из плаща маленький кинжал и ударила себя по руке.

Кинжал отскочил, только успел чиркнуть по нежной коже рядом с чешуей. Я сжала губы, чтобы заглушить вскрик удивления, но тупое лезвие даже не проткнуло кожу. На второй раз я попыталась срезать чешую под углом, но это было трудно делать тихо; сталь скользила и сыпала искрами так, что можно было устроить пожар; мне хотелось спалить весь мир.

Нет, потушить. Потушить огонь. Невозможно жить, так сильно себя ненавидя. В сознании, словно морозные узоры на стекле, расцвела кошмарная мысль. Я выгнула запястье, чтобы выпятить края чешуек, и загнала лезвие под одну из них. Что если их выдернуть? Вырастут они опять или нет? А если на руке останутся шрамы — разве это будет хуже?

Я потянула. Чешуйка не сдвинулась с места. Я медленно засунула лезвие глубже, повернула туда-сюда, будто чистила луковицу. Было больно, и все же… Я почувствовала, как сердце омыл ледниковый холод, загасив пламя стыда. Стиснув зубы, потянула сильнее. Один краешек оторвался. Я согнулась от боли и резко вдохнула сквозь зубы стылый воздух. Холод вновь пронизал меня насквозь, и от этого стало легче. Трудно было ненавидеть, когда рука так болела. Я зажмурилась и дернула со всей силы.

Мой вопль заполнил крошечную комнатушку до краев. С воем я прижала руку к груди. Темная кровь хлынула оттуда, где только что была чешуйка. Сама она мерцала на кончике лезвия; я стряхнула ее в дыру, и она, поблескивая, скрылась в темноте. На одной только руке таких же оставалось почти две сотни. Я не могла это сделать. Словно ногти себе выдергивала.

Орма однажды рассказал мне, что когда драконы только научились принимать человеческую форму многие столетия назад, некоторые из них склонны были причинять себе боль, раздирать собственную плоть зубами, потому что интенсивность человеческих эмоций заставала их врасплох. Они готовы были скорее терпеть физическую боль, чем душевные муки. Это была одна из причин, почему им полагалось так жестоко обуздывать человеческие эмоции.

Если бы только я могла сделать так же. Но это никогда не помогало — чувство просто откладывалось на потом.

Перепугавшись моего крика, воины заколотили в дверь. Сколько я уже здесь? Холод наконец одолел меня. Дрожа, я убрала кинжал и укрыла кровоточащее запястье рукавом сорочки, а потом, собрав все, что осталось от моего достоинства, открыла дверь. Мой стражник прожег меня взглядом из-под козырька шлема.

— Королева Лавонда и ардмагар Комонот бодрствуют и ждут вашего появления, — резко проговорил он. — Святые любовники Маша и Даан! Чем вы там занимались?