Робин Ла Фиверс - Жестокое милосердие

— Возвращайся-ка ты к себе, — говорит Дюваль, неподвижно глядя в окно. — Если только не пришла попрактиковаться на мне в совращении. — Горькое веселье кривит его губы. — Что ж, помогло бы продержаться до рассвета.

Я отшатываюсь, как от пощечины:

— Еще чего! Я всего лишь собиралась помолиться о твоей душе, в том случае, если бы мадам Иверн вздумалось тебя отравить.

С этими словами я поворачиваюсь и бегу к себе. И накрепко запираю дверь, чтобы больше не видеть ни его, ни его души. Да и своей заодно. Пусть они тут играют в какие угодно игры, не мое дело. Это он мастер заговоров и интриг, а не я!

Кстати, следует покрепче это запомнить.

Поутру мы оба держимся напряженно и стараемся не встречаться взглядами. Со двора выезжаем галопом. Солнце только-только встает, у дороги поднимается туман. Он слегка вихрится, точно пар над кипящим котлом. В неловком молчании мы с Дювалем едем в Геранд. Ночной Песенке не нравится моя посадка в седле — я и правда сижу, точно аршин проглотив. Она негромко ржет, я спохватываюсь и опускаю руки, слегка откидываясь назад.

Что касается Дюваля, он ведет себя так, словно меня и вовсе рядом нет. Это тянется до самой Ла-Боли. Тут он оборачивается в седле, и я вижу, что ему очень не по себе.

— Прости, — говорит он. — Вчера вечером я тебя оскорбил. Меня здорово допекла мадам Иверн, вот на тебе и сорвал зло. Прими мои извинения.

И, не дожидаясь ответа, вновь отворачивается.

Я молча смотрю ему в спину. Ни разу в жизни никто не извинялся передо мной. Ни члены моей семьи, ни монахини. Очень странное ощущение. Я-то знаю, что мои чувства не имеют никакого значения. Важно лишь то, чего хотят Мортейн и Его обитель. И вдруг оказывается, кому-то небезразлично, что делается у меня на душе!

Я шепчу почти про себя:

— Извинения приняты.

Дюваль, однако, все слышит. Он коротко кивает — и снова пришпоривает коня.

Вообще-то, я выросла в трех лигах отсюда, но в Геранде никогда не была. Другое дело, что мой отец часто ездил туда. И ни разу не упускал случая меня подразнить: я, мол, видел то-то и то-то, а ты сиди себе дома!

Прежде я думала — он все преувеличивал, чтобы сделать мне побольней. Теперь я вижу, что он говорил правду.

Город заключен в прочные каменные стены, которые простираются в стороны, сколько хватает глаз. Над ними возвышаются восемь сторожевых башен. Понятно, почему герцогиня решила перенести сюда свою ставку. Эти стены с наскока приступом не возьмешь!

Когда мы подъезжаем поближе, я замечаю собравшуюся у воротной башни толпу. Дорогу перегораживают легионы слуг и несметное количество повозок, нагруженных домашним скарбом. Кругом разъезжают верховые рыцари и вельможи, их кони гарцуют, недовольные слишком долгой задержкой.

У Дюваля вырывается ругательство:

— Так я до дворца и к полуночи не доберусь.

Сразу вспоминаю несчастные сельские и городские семьи, сорванные с мест Безумной войной, и спрашиваю:

— Это что, беженцы?

Дюваль косится на меня:

— Нет. Это прибывшие на державный созыв. Поскакали, попробуем через северные ворота.

Но прежде чем он успевает повернуть коня, сзади раздается зов трубы. Появляется знаменосец, осенний ветер треплет золотое с синим полотнище. За ним ползет длинный поезд, [8] Поезд — здесь : вереница повозок, следующих одна за другой. приближение которого возвещают глашатаи и трубачи. Пешие и конные поспешно освобождают дорогу, но она слишком узка, и деваться им особо некуда.

Рыцари и не думают придерживать лошадей. Полным галопом они врезаются в толпу, и люди бросаются из-под копыт кто куда, чтобы не оказаться затоптанными. Я сразу узнаю знамя. Это прибыл граф д'Альбрэ, один из богатейших бретонских вельмож и вдобавок претендент на руку герцогини. Если верить сестре Эонетте — очень настойчивый.

Графа плотно окружает его домашнее войско, и я успеваю составить о нем лишь общее впечатление. Огромный живот и взмыленная лошадь с боками, сплошь израненными ударами шпор. Этого мне достаточно, чтобы мгновенно невзлюбить графа. Я бросаю взгляд на Дюваля. Его глаза превратились в два кремня, губы презрительно кривятся. Итак, на белом свете есть уже два человека, которых мы оба очень не любим: мадам Иверн и граф д'Альбрэ. А зря ли внушала нам сестра Эонетта, что враг твоего врага очень даже может стать твоим добрым союзником?

Дюваль провожает взглядом ненавистного графа.

— Теперь, пожалуй, проскочим, — говорит он и дает коню шенкеля. [9] Дать шенкеля — действие всадника, когда лодыжки и пятки прижимаются к бокам лошади, посылая ее вперед.

Скакун так и устремляется вперед. Я застигнута врасплох, но следую за ним со всей возможной для меня скоростью. Увы, я действую недостаточно быстро. Ночная Песенка артачится, потом буквально выпрыгивает из-под какой-то лошади, которая в нас едва не врезается. Я слишком озабочена тем, чтобы справиться с кобылой, и почти не обращаю внимания на того, кто на меня налетел. Тому тоже не сразу удается приструнить коня, и он помогает себе грязным ругательством. Ого, да это не всадник, а всадница! И голос знакомый!

Меня точно ледяной водой окатили. Я порывисто оглядываюсь, но она уже ускакала. Успеваю заметить только стройную спину и гордо, вызывающе вскинутую голову. Тут она оборачивается, чтобы метнуть в меня испепеляющий взгляд, на лице у нее раздражение.

Сибелла!

Мое сердце бешено колотится, но дорога между нами быстро заполняется всадниками, и я теряю Сибеллу из виду. Я пребываю в полном восторге. Стало быть, жива! И она здесь, в Геранде! Хоть это я теперь знаю наверняка.

С легким сердцем я пускаюсь вперед и скоро нагоняю Дюваля.

Мы въезжаем в ворота, и наши лошади гулко топают по мостовой. Вокруг деревянные и каменные дома. Верхние этажи выпирают над нижними, и здания кажутся кумушками, собравшимися посплетничать. А сколько здесь лавок! Ставни настежь распахнуты, открывая рулоны шерстяной ткани и бутылочки душистых масел; вот свечная лавка, вот таверна. У меня тотчас просыпается аппетит. С утра мы позавтракали, но это было так давно!

— Не надо так пялиться, — насмешливо хмыкает Дюваль.

— Я не пялюсь.

Мне неприятно, что он меня за этим застукал.

— Пялишься, да еще как! Разве ты прежде никогда не была в городе?

Я нехотя сознаюсь:

— В таком большом — никогда.

Дюваль качает головой:

— Что ж, тем лучше тебе удастся роль деревенской простушки.

Будь его воля, он, конечно, поскакал бы галопом прямо ко дворцу, но приходится сдерживаться: кругом так и кишат горожане, спешащие по своим делам. Избегая сутолоки, мы сворачиваем на второстепенную улочку. Очень скоро Дюваль принимается ругаться вполголоса: путь нам загораживает опрокинутая телега. Мешки с зерном и мукой вывалились на мостовую, а возчик стоит столбом, рассматривая сломанную ось.