Робин Ла Фиверс - Жестокое милосердие

При мысли о купании на душе становится чуть легче. С самого отъезда из монастыря у меня не было случая как следует вымыться. Я стосковалась по ощущению чистоты.

В дверь стучат. Входит лакей, в руках у него моя сумка с пожитками. Луиза жестом велит оставить ее на кровати, потом выпроваживает и его, и служанку, а сама подходит ко мне:

— Могу я тебе помочь снять платье?

— Нет! — Я страшно боюсь, что кто-нибудь посторонний увидит багровые шрамы у меня на спине, и отказ звучит резче, чем следовало бы. — Спасибо, не надо, — поправляюсь я уже спокойнее. — Я выросла в монастыре и… и очень привыкла все делать одна.

Сердце у меня судорожно колотится. Только навязчивых служанок мне не хватало!

Она лишь слегка приподнимает брови — еще одно свидетельство отменной вышколенности:

— Что ж, хорошо. Мойся на здоровье!

И с этими словами она выходит за дверь.

Оставшись одна, я перво-наперво присаживаюсь на кровать. Все мое победное торжество улетучилось неизвестно куда, оставив за собой лишь горе от утраты Ночной Песенки и острое ощущение того, насколько далеко я оказалась от дома.

Меня будит очень тревожное ощущение, от которого сзади на шее встают дыбом нежные волоски. Каждый мускул в теле тотчас напружинивается: драться или бежать?.. Мой ум силится восстановить в памяти непривычную обстановку, а рука уже ползет под подушку, где спрятан стилет.

В тишине спальни рокочет усталый мужской голос:

— Оставь в покое свою колючку, она тебе не нужна.

Это Дюваль. Я лежу в его доме, в Геранде. Ослабляю хватку на рукояти.

— Им не колют, — поправляю я по привычке. Сколько раз точно так же меня поправляла сестра Арнетта. — Его всаживают и потом поворачивают.

Он смеется, негромко и как-то удивительно искренне. От этого смеха у меня неизвестно почему бегут по коже мурашки. Ладонь начинает чесаться, но совсем выпустить стилет я пока не готова.

Дюваль сидит в кресле спиной к единственному окну. Он что, пришел понаблюдать за мной, надеясь получить какое-то преимущество? Что ему нужно? Это его дом, и мои крики услышат разве что его верные слуги.

А крика будет много, потому что я так просто не дамся!

— Говорю тебе, оставь в покое кинжал!

Он уже не смеется. На сей раз в голосе звучит сталь.

— С чего это я должна лежать тут впотьмах безоружная?

— А от кого ты собираешься защищаться? Я, кажется, тебе ничего плохого не сделал.

Он прав. Я действительно не могу внятно сказать, от кого или от чего намерена обороняться. Просто ощущаю угрозу, вот и все.

— У тебя есть пять секунд на то, чтобы оставить кинжал, — говорит Дюваль. — Не то он окажется у твоего нежного горлышка!

Его слова оказывают на меня действие, противоположное задуманному. Вместо испуганного повиновения я исполняюсь желания помериться с ним силой и боевыми умениями. Сегодня мы оба убивали людей. Интересно, кто возьмет верх?

Я пугаюсь этой неожиданной мысли, вынырнувшей из потемок души. И на всякий случай засовываю стилет подальше под подушку, чтобы ненароком не схватиться за него без всякого повода.

Тем не менее лежа я чувствую себя слишком уж беззащитной, поэтому сажусь на постели. Слабый свет луны, проникающий в окно, обрисовывает широкие плечи Дюваля. Я дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо и понять, что у него на уме, но его черты скрывает густая тень. Вдобавок он на меня даже не смотрит. Он сидит, опустив затылок на подголовник. Его плечи чуть опущены, и я понимаю, что он страшно устал.

Я спрашиваю:

— Что ты тут делаешь?

Он переводит взгляд на меня. Я не вижу его глаз, но взгляд чувствую, словно прикосновение, и у меня опять мурашки. Я принимаюсь тереть ладони.

Он говорит:

— Сижу вот гадаю, чего так боится моя прелестная убивица.

— Ничего я не боюсь.

Дюваль наклоняет голову:

— В самом деле? — Он долго смотрит на меня, после чего встает и направляется прямо к кровати. Я затаиваю дыхание. — Тебя страшит, как бы я не попробовал подобраться поближе?

Он говорит очень тихо, почти мурлычет. У меня прерывается дыхание. Хочется думать, что это от страха, но ощущение совсем не похоже на страх. Что же это со мной? Каждый вершок моей кожи восхитительно и болезненно ощущает белье и покрывала, которые нас разделяют. Покрывал достаточно много, но все равно я сижу как нагишом. Невыносимо!..

— Возможно, ты боишься, что я к тебе прикоснусь? — спрашивает он задумчиво и протягивает руку. Она повисает над изножьем постели. Сейчас. Вот прямо сейчас.

Когда его ладонь в самом деле опускается на мою лодыжку, мне требуется вся сила воли, чтобы не рвануться прочь. Он держит крепко, и кажется, что жар от его руки готов прожечь одеяло. Ступня начинает пульсировать, а за ней и все тело. Что же это? Страх? Или все-таки предвкушение?..

Мы смотрим друг другу в глаза, и каждое мгновение тянется бесконечно долго.

— Как же ты намерена вести игру совращения, если сама, чуть что, сразу шарахаешься? — Его голос мягким бархатом течет по моему телу. — Как ты собираешься выведывать мои тайны, если простое прикосновение еле выносишь? — И он с невнятным проклятием убирает ладонь. — О чем они вообще думают, эти монастырские клуши? Отправили невинную девочку притворяться блудницей!

Мое сердце ломится вон из груди. Дюваль возвращается в кресло. Он знает! Он знает, что настоятельница приказала мне шпионить за ним! Наверное, с самого начала обо всем догадался! А я-то думала, будто ловко обманываю его.

Дюваль смотрит на меня, точно на хитрый запутанный узел, который ему предстоит развязать. Я сижу неподвижно, изо всех сил стараясь не ерзать под его взглядом. Потом упрямо повторяю:

— Так что все-таки ты тут делаешь?

— Твоя аббатиса была права, — говорит он. — Не имеет значения, как тебя называть, люди все равно сделают выводы. Вечером я прибыл ко двору, и двое вельмож поздравили меня с новой возлюбленной. Этого не изменишь!

— Я, быть может, плохо соображаю спросонья, поэтому никак не возьму в толк, что ты тут делаешь.

Дюваль вздыхает:

— Я хочу, чтобы мои слуги заметили, что ночью я побывал у тебя, и сделали умозаключения, которые свойственны челяди.

Слава богу, наконец-то ощутимый повод для спора!

— Но неужели мы должны изо всех сил притворяться даже под кровом твоего дома?

— Предлагаешь положиться на абсолютную верность прислуги и рискнуть твоей жизнью, а заодно и будущим герцогини?

— Что-то мне плохо верится, что ты собственным слугам не доверяешь, — говорю я, но это ложь.

На самом деле я не слишком удивлена.

Дюваль наклоняется вперед и упирается локтями в колени:

— Французы уже подкупили немало бретонских вельмож, Исмэй. Они к кому угодно сумеют подобрать ключик. Будь я французским шпионом, к каждому доверенному советнику Анны постарался бы подослать одного-двух помощников.