Робин Ла Фиверс - Жестокое милосердие

— Сударыня? С вами все хорошо?

Поворачиваюсь и обнаруживаю, что ко мне подъехал капитан Дюнуа и с ним Анна. Герцогиня смотрит на меня. Она так юна, но блестящие карие глаза так мудры!.. Могу ли я сказать ей, что мы обе только что оставили самых любимых людей в руках у предателя? Мне нет прощения, но я молчу. Даже если Дюнуа поверит, что, спрашивается, он может сделать? А что могу я? Ведь я до сих пор не разгадала целей Крунара. Предположим, мы вернемся и вызовем его на откровенный разговор, а он велит всех нас перерезать. Да и как я нарушу клятву, данную Дювалю, — уберечь государыню? Если проболтаюсь, она тотчас бросится спасать Изабо. И погубит себя.

— Все хорошо, ваша светлость, — отвечаю я. — Просто раздумываю, что может ждать нас в конце путешествия.

Она хмурит лоб:

— Ничего особо хорошего, скорее всего.

— Вам видней, ваша светлость.

Кажется, она не прочь продолжить разговор. Я близка к панике, ощущаю ее в груди, как готовую вырваться птицу. Меня учили притворству, но все имеет предел. Если Анна пожелает, чтобы я ехала подле нее, долго притворяться я не смогу.

Капитан Дюнуа присматривается к моему лицу и, видимо сжалившись, посылает коня вперед. Когда они с герцогиней отъезжают, подле меня появляется Чудище. Уж не боится ли он, что я прямо сейчас разверну лошадь и помчусь назад во дворец?

— Не надо меня стеречь, — бросаю резко. — Я свое слово сдержу.

Кажется, Чудище удовлетворен. Он поворачивается и скачет на свое место в хвосте отряда, и я наконец-то остаюсь одна.

Вот уже два дня мы в дороге. Путешествие наше безрадостно, каждый погружен в свои горести — возможно, за единственным исключением Чудища, по лицу которого все время блуждает тень улыбки, но с такой внешностью, как у него, поди разбери, веселье это или ровно наоборот. Мне он говорит, что его радует мысль о расправе, которую он учинит над недругами герцогини. Так я впервые заглядываю в темные тайники его души и вижу хищную, необузданную часть его существа, которой он обязан своим прозвищем, и понимаю, что этот человек может быть страшен.

Меня упорно подмывает рассказать капитану Дюнуа о своих подозрениях относительно канцлера, но всякий раз, когда я на это решаюсь, он оказывается занят: то с разведчиками беседует, то приказы отдает, обеспечивая безопасность герцогини. Он все время в делах, у него нет свободной минутки, чтобы выслушать и взвесить мои обвинения. И я продолжаю помалкивать.

На второй день, ближе к вечеру, мы въезжаем в деревню под названием Пакелэ. Зимние дни коротки, и кругом уже сгущаются сумерки. Дюнуа ведет нас в охотничий домик, принадлежавший покойному герцогу, и попутно отряжает солдата подыскать деревенскую женщину, чтобы приготовила нам поесть.

Отряд совсем невелик, но времени на то, чтобы разместить солдат и поудобнее устроить герцогиню, все равно уходит немало. Другой женщины среди нас нет, и я волей-неволей оказываюсь при Анне на положении фрейлины.

Герцогиня выглядит утомленной и бледной. Она не привыкла скакать целыми днями, да еще в такой спешке, но в глазах у нее прежняя решимость. Слуг при нас нет, и по распоряжению Дюнуа горячую воду для мытья ей в комнату приносят солдаты.

Помогая ей с вечерним туалетом, я все больше молчу. Кажется, стоит только открыть рот, и все секреты, которые я храню, вырвутся на свободу.

Когда с пылью и грязью двухдневного путешествия покончено, с кухни приносят немудреный ужин. Я сижу с Анной, пока она вяло ковыряется в тарелке, потом укладываю ее в постель, и она отпускает меня до утра. Но жгучие тайны, висевшие у меня на языке в присутствии герцогини, не дают покоя. Может, хоть сейчас удастся посвятить в них нашего предводителя?

Я обнаруживаю его в главной гостиной. Он сидит за столом с де Лорнэем и Чудищем. Их небогатый ужин состоит из утки и каплуна, да и от тех остались одни косточки.

— А мы думали, вы с герцогиней поужинали, — смущается Дюнуа.

Я киваю. Пусть думает, что я поела с ней наверху. Все это чепуха, к тому же кусок вряд ли полезет мне в горло.

— Мне нужно с вами поговорить.

Дюнуа косится на де Лорнэя и Чудище:

— Наедине?

— Нет, им в какой-то мере уже известно то, что я собираюсь сказать. — Я опускаю пальцы в карман и смыкаю их вокруг толстого золотого кольца. — Я имею основания считать, что канцлер Крунар обвел всех нас вокруг пальца.

— Крунар?! — Глаза капитана округляются от недоумения.

И на том спасибо, что хоть не отмахивается.

— Да, господин мой. История долгая и запутанная. Дюваль предупреждал меня, что без основательных улик вы мне не поверите.

— И есть у вас такие улики?

— В некотором роде. — Я провела два дня, силясь как-то причесать свои мысли, и что же? Настал решительный момент, и я с трудом подыскиваю слова. — Помните, как вы рассказали нам, что он почти не пытался защитить Дюваля в тот вечер, когда Тайный совет обсуждал возможность взятия того под стражу? Это неприятно удивило меня, ведь за многими поступками Дюваля стоял именно канцлер. Когда же мне сообщили из монастыря, что Крунар прислал письмо, обвинив Дюваля в участии в заговорах его матери, то есть самым наглым образом его оболгав, я заподозрила, что дело очень нечисто!

Густые брови Дюнуа сходятся у переносицы.

— Прямо так и написал?

— Да, но не только.

В течение следующего часа я излагаю ему все, что свидетельствует против Крунара. И про нападение головорезов с отравленными мечами, и про перстень-печатку, и про гибель Немура, и про ложные сведения, которые канцлер поставлял монастырю.

Когда я наконец умолкаю, Дюнуа на некоторое время погружается в раздумья. После чего качает головой.

— Я могу понять, как ваши умозаключения привели вас к подобному выводу, — говорит он. — Но уверен, всему есть какое-то объяснение, которое мы попросту проглядели.

— Но кольцо! Это ли не улика?

Дюнуа встает.

— Согласен, все выглядит более чем странно. Но выдвигать на подобном основании обвинение в измене? Да еще в такой страшной? — Он вновь качает головой. — Не могу поверить, что канцлер действительно таков, каким вы его выставляете. А что Дюваль по этому поводу думает?

— Разум Дюваля изнемогал в борьбе с ядом, который ему подсунул Крунар.

Капитан вскидывает голову:

— Яд? Дюваль отравлен?

— Да, господин мой. Еще одно предательство, в котором я виню канцлера.

Румяное лицо Дюнуа становится белым.

— Я-то думал, он попросту прячется.

— Когда мы уезжали, он был совсем плох, — тихо произношу я. — У него уже ноги не двигались. Дальше онемение поразит легкие. А потом сердце. Быть может, это уже произошло.

И снова в комнате слышно только потрескивание и шипение пламени.

— Господи Иисусе! — произносит наконец Дюнуа и трет ладонями лицо. — Если все вправду так, как вы говорите, то в случае провала переговоров в Геранд нам возвращаться нельзя. И тогда Изабо…