Гильберт Бриссен - Книга Лазури

Ответ могли дать рукописи, но ни польский, ни латынь не были мне знакомы в достаточной мере, чтобы прочесть их «с ходу». Конечно, оставалась надежда на то, что Соу окажется более сведущей и сумеет помочь перевести все более разжигающие любопытство записи. Я не сомневался в том, что это нечто вроде журнала или дневника — аккуратные пометки с датой и астрологической символикой были достаточным основанием для таких предположений, а то, что записи начинались с 1616 года, уже давало пищу некоторым предположениям, которые все же рано было озвучивать.

Теперь и вылазки мои могли приобрести более осмысленный характер — учебники и справочники, словари и исторические хроники того периода должны были помочь расшифровать тексты таинственного поляка и приоткрыть его секреты и быть может, даже тайны его великого учителя.

Оставалось выбраться из причудливого каменного сада и поделиться находками с Соу, в очередной раз отправившейся наружу, к скучающим без нее старикам.

Сад отпустил меня неожиданно легко, словно не его сверкающие клинки порезали мои руки несколько минут назад. Интересно, принял ли он меня или удовлетворился той кровью, что уже ему досталась.

Соусейсеки заинтересовалась находкой — но помочь с переводом не смогла, и даже те книги, что она достала для меня, не слишком способствовали чтению архаичного текста пана. Только когда он стал то и дело переходить на латынь, дело пошло на лад… мертвые языки оказались универсальней живых.

Не скажу, что вначале читать их было интересно, но чем проще давался перевод, тем яснее становилась необычная история шляхтича Анжея, выбравшего не войну или поиски богатства, а топкие тропы тайных наук.

С самого детства Энджу был перфекционистом — и никогда не достигал идеала, словно злой рок удерживал его от безоговорочного успеха на расстоянии вытянутой руки.

Родившийся в семье впавшего в опалу и разорившегося мелкого польского князька, он получил неплохое домашнее образование, чего никак не хватало для поступления в Королевскую академию — но оказалось достаточно для развития в молодом человеке тяги к естественным наукам (и, вследствие, к оккультизму). Сутками проводя в обширной, полутёмной отцовской библиотеке, Анжей открывал для себя тайны минералов, строения живых организмов и неодушевлённой природы, с головой уходил в алгебру… Пыльные тома заменили ему знакомцев в среде сверстников, на что без того замкнутый юноша ничуть не сетовал.

Тогда Энджу не мог сказать наверняка, в какой период поглощения им теории в его голове словно переключили рубильник. Озарение, божественная — или сатанинская мистерия протянула в его сознании витой мостик понимания над пропастью, разделявшей живую и неживую природу в представлении ученых того века. Он прозрел, всем своим существом ощутил тайну жизни, смерти, их извечного взаимопроникновения и, что самое главное — возможности просвещенного ума управлять этими процессами! Исконно принадлежащая Богу привилегия создания жизни оказалась, пусть в виде самых зачатков, смутных, требовавших письменной формулировки идей, в руках заросшего белой щетиной юноши с нездоровым блеском в темно-синих глазах. И он не намеревался её упускать.

С того момента Анжей почти не покидал библиотеки. При неверном свете лампы он писал, записывал как проклятый сутками напролёт формулы и облачённые в слова идеи. Он никого не подпускал к стопке исписанных мелким почерком листов, даже престарелых слуг фамилии. Нередко Энджу терял сознание во время работы и лишь это побуждало молодого человека прерывать свой труд для кратких мгновений отдыха.

Всё, всё на карту во имя знания!

Вплоть до зимы 16… года продолжался безумный научный марафон Анжея. Он замечал уже, как далеко отошел от каноничной науки того времени, как глубоко проник раскалённым лучом гения в тайну жизни и смерти. Потустороннее, получившее логическое, математическое воплощение на исписанных Анжеем страницах влекло его — но он не мог и предполагать, как потустороннее интересовалось им.

Той зимой в его жизни появился загадочный адресат — некто, на практике коснувшийся всех тех секретов, что приоткрылись Анжею. Неизвестный мудрец неожиданно проявил интерес к взыскующему истины молодому человеку, взявшись провести его по топким путям колдовской мудрости.

С тех пор записи пана стали более туманными, изредка даже шифрованными, но меня интересовали не подробности и результаты ритуалов, а личность загадочного учителя. Кажется, это был след, который я и надеялся отыскать — след неуловимого мастера Розена.

И мне не повезло. Дневники обрывались на самом интересном — после каких-то смутно описанных событий Анжей написал, что готовится принять наставника и скрыть его от каких-то преследователей…и не более.

Теперь, для того, чтобы узнать больше, оставалось найти пана — и спросить. В прошлый раз наша встреча была не слишком теплой, но теперь я был готов немного потерпеть несносный характер Анжея ради тех сведений, что помогли бы отыскать сон Розена. Хотя для этого следовало найти самого Анжея — то же задачка не из простых.

Время шло, и Соусейсеки стала все реже уходить из особняка во внешний мир. Большую часть времени она проводила в саду, ухаживая за странными цветами и травами, проросшими на месте идеальных лужаек и испускавших тяжелый аромат светлыми лунными ночами. Она любила этот сад, причудливый в своем кажущемся беспорядке, и часто я, устав сидеть над словарями и рукописями, составлял ей компанию.

Это странно успокаивало — наши нетерпение, спешка словно растворились в неторопливом ритме этого места. Нас не искали — или не могли найти, и мы легли на дно, затаились, стихли.

Неторопливые разговоры под луной, пение невесть откуда взявшихся птиц, степенное шествие дней и ночей — все сплелось в черно-белое кружево, и до поры до времени ничто не тревожило наш покой.

Вот только случалось ли, чтобы пора и время спрашивали разрешения перед наступлением или окончанием?

Нет, нас так и не отыскала чайная компания, явно желавшая поставить точку в нашем разладе… точку глубокую и скорее всего кровавую. Звездное небо не падало на усыпанную цветами землю, и даже местная Селена не стремилась изменить свое место среди серебряных гвоздиков созвездий — повисшая раз и навсегда над кровавыми зарослями дикого сада. Не являлся и ушастый лжец Лаплас, с которым я хотел бы потолковать по поводу теплой встречи… впрочем, понимая, что выкрутился бы, выкрутился бы в очередной раз и меня глупцом выставил бы. Но вышло так, что просто наступили пора и время. На нас. С размаху.

Это произошло очередной ночью, когда я, решив устроить себе перерыв от штудий чужих дневников, сидел в библиотеке при свете выкопанного в шкафу огарка. На коричнево-желтом пюпитре лежала какая-то книга — кажется, это был Стриндберг, — и с очередной перевернутой страницей ко мне пришло понимание. Пришло и доверительно уселось рядом, пихая в бок холодным локтем. Не возникало на стене, как "Мене, Текел, Фарес", не являлось в грохоте и серном смраде. Просто — пришло.