Гильберт Бриссен - Книга Лазури

Обсидиан.

Кокуосэки.

Значит, я… тоже инструмент? Ненужная и нелюбимая, слабая и отброшенная?.. Хлам?..

Но ведь были же и руки, и улыбка, и черные змеи, уходящие в грудь!

Не верю!

Не хочу!

А-а-а-а-а!..

А потом уже не было связных мыслей, не было и ее самой, во всем мире остались только огонь в груди и пылающие слезы на лице. Руки, любимые руки, что обнимали и утешали, отгоняя печаль и вселяя радость — почему вы равнодушно скрылись в темноте, унося душу? Сидя на корточках в пустоте, она сжалась, обхватив пальцами голову и чувствуя, как волосы растут и плетутся, стремительно чернея, оплетая ее тело, клубясь ядовитой паутиной.

Отец, зачем? Неужели эта крылатая так тебе дорога? Как, как ты мог? Я же твоя Суок, твоя дочурка! Я же отдам за тебя жизнь… и я отдала ее. Но почему все случилось именно так? Так страшно, так обидно… и так бессмысленно!

Отец…

Где ты сейчас, Отец, в каких мирах? О чем думаешь, помнишь ли? Или давно забыл?.. Душа ревет потоком слез, глаза исходят жидким пламенем, так что больно смотреть, дышать… жить. Жить очень больно. Я одна, совсем одна, а тебя нет, словно и не было, и никогда больше не будет твоих пальцев, и лица, и голоса, от которого замирало сердце и превращалась в радужную бабочку душа. Я маленькая, слабая и одинокая. Отец… почему ты предал меня?

Отец…

Не…

Отец…

Ненавижу!!!

Суок содрогнулась от этой страшной мысли. Она попыталась прогнать ее, но алая ненависть к любимому существу густой волной катилась из глубины, затопляя мир, сочась из суставов и глаз, заливая паутину волос кровавым дождем.

Отец, я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Я живу ради тебя, твоей улыбки, твоего счастья. Твоя верная дочь, твоя Кокуосэки. Люблю…

И я ненавижу тебя, Отец. Ты использовал меня с самого начала, ты всегда смотрел на меня как на хранилище для своей проклятой Розы — ты никогда меня не любил! Ненавижу!

Самый красивый, самый добрый, самый нежный на свете…

Лживый, жестокий, бессердечный!

Солнце в моем небе, песня в моей душе…

Игла в моем сердце!

Что думать, что слушать, кому верить? Себе? Или… себе же?..

Но разве…

Ненавижу!

…разве тот, кто не любит…

Не-на-ви-жу!!!

…разве тот, кто не любит, полез бы за мной на ту скалу?..

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

Нет.

НЕ…

Я не могу ненавидеть тебя, Отец. Пусть ты предал меня, я тебя не предам. Я — твоя дочь. И я люблю тебя… и прощаю. Я найду тебя, и мы поговорим начистоту. Но я все равно буду тебя любить — всегда, ныне, присно и во веки веков.

Но я ненавижу. Всем сердцем, как и люблю. Ненавижу ЕЁ. Ту, что разлучила нас.

И я отомщу.

Да. Я отомщу.

Раздался тихий шелест, и Суок открыла глаза. Сминаясь и истончаясь, вокруг нее оседала черная паутина волос. Они добились своего.

Она поднялась на ноги. В мрачных зеленых глазах теперь не было ни слезинки. Крутнувшись на каблучках, она пошла туда, где ждал ее Кокуосэки, при приближении вопросительно поднявший голову. Его лицо было похоже на Будду-вампира.

— Помоги мне, — попросила она в упор.

Горячее согласие. Жажда сопровождать и оберегать. Чуть погодя — нечто вроде вопроса.

— Мне надо найти… одного человека. Моего Отца. Ты поможешь мне?

Те же образы, только усиленные радостью и нетерпением.

— Тогда отнеси меня к Мировому Древу. У меня слишком мало сил. Пожалуйста.

Ай, волна, ай… Сидеть у Коку на закорках оказалось не очень удобно — хотя он как-то ухитрился раздвинуть и прижать к бокам острющие шипы вдоль хребта, спина у него была кривой, как колено, — но это все равно было лучше, чем висеть у него на руках, как бессильная игрушка. Как мертвая кукла. Два высоких нароста у него на плечах сильно смахивали на рукоятки, и Суок держалась за них, причем ее не отпускало чувство, что едет она не на живом существе, а на странной двухколесной телеге, вроде тех, что по ночам зычно взревывали на площадке под окнами дома Отца. Правда, в отличие от них, Коку летел совершенно беззвучно — и куда быстрее.

Она решила не то чтобы дать ему имя, но называть его так, чтобы иметь возможность называть его хоть как-то. В конце концов, они были тезками, полное имя было общим, а поделить его Суок не решалась — ему-то было безразлично, как называться. У нее ведь было и другое, и нравилось оно ей, честно говоря, куда больше. Ведь оно нравилось и…

Да. И Отцу.

Боль не ушла и не притупилась, она поселилась рядом с Розой навеки, запустив в нее когти, и по-прежнему хотелось сжаться в комочек и плакать от обиды, пока глаза не ослепнут, а потом не выкрошатся почерневшими осколками, чтобы не видеть никого и ничего. И вращалась красно-серой полосой то ли в голове, то ли в груди печальная песня, которую ей — кажется, целую вечность назад — нашептала музыкальная коробочка. Женский голос сплетался с эхом песни ее разума, словно пальцы… словно чьи-то пальцы, что гладят по голове, когда грустно и одиноко. Она не утешала. Она сочувствовала. Ибо знала, что это такое.

И Суок пела, пела мысленно — губы не хотели шевелиться, будто страшась выпустить наружу то, что скопилось внутри, затопить бесконечность его черно-зелеными волнами.

Ай, волна, ай…

Огромная зеленая стена неспешно плыла под ними — или перед ними? Не пришлось ни искать чью-нибудь дверь, ни открывать ворота — в какой-то момент Коку просто вышел к Древу, прямо из Н-поля, не прекращая долгого полета. Его способ перемещения был очень странным, даже полетом это назвать было нельзя — он скользил между пластами материи к намеченной цели, как иголка сквозь ткань… нет, как нитка вслед за иголкой, которой была эта цель. Неуклонно и безошибочно. Словно маленькая хищная рыбка. И чувства он в этот момент испытывал весьма сходные.

И Суок вбирала эти чувства, пила их, чтобы не раствориться в собственном пении. Потому что вскоре ей придется самой стать такой рыбкой.

— Вон та ветвь, — протянув руку над плечом Коку, она указала пальцем влево.

Согласный кивок головы и легкое ускорение.

Золотая лента, обвивавшая ее тело, оставалась мягкой и податливой — впрочем, она пока и не пыталась ее пробудить: стальная птица на кольце по-прежнему была холодной и тусклой, кольцо прозрачных камешков вокруг нее казалось россыпью битых стекляшек. Своих же сил хватало только на то, чтобы не разжимать пальцы на рогах. Суок чувствовала себя опустошенной, ей нужно было отдохнуть и поесть — но где было взять еду посреди пустого космоса? Она очень старалась сдерживать чувства голода и слабости, чтобы Коку не почувствовал их вновь — некоторое время назад он, ощутив ее утомление, уже пытался поделиться с ней энергией, но Суок не хотела ее брать. Не из брезгливости, но из какого-то тайного страха. Она не боялась его, она была ему признательна и чувствовала самое доброе расположение, но остерегалась думать в его присутствии на некоторые темы. Почему?