Гильберт Бриссен - Книга Лазури

Возможно, по той же непонятной ей самой причине, что предостерегала ее выпускать наружу песню и мысли об Отце?

Думала, милый — каждый день,

Думала, нежен как капель –

Ай, теперь знаю, что любовь моя

Продавалась, а я — продажная…

Эта женщина понимала все. И Суок была благодарна ей.

— Опусти меня вот здесь, — показала она.

Рывок, свист в ушах. Резкая остановка над самой ветвью. Ее подошвы коснулись мягкой, но плотной кожицы лозы. Неуклюже переваливаясь, Коку отошел на несколько шагов и уселся отдыхать.

Но Суок уже не смотрела на него. Все ее внимание было сконцентрировано на ростке перед ней. Слабое деревце, не выше дерева Отца, так напугавшего ее некогда каменной твердостью и зеркальной чернотой ветвей — но, в отличие от него, вполне живое и здоровое, если, конечно, не считать болезнью запущенность и почти полную скрытость в дебрях сорняков. Хозяин деревца не заботился о нем и заботиться не хотел.

Именно то, что ей требовалось.

Несколько первых мгновений она колебалась, не в силах заставить себя сделать шаг и приступить к таинству, о котором в темноте под закрытыми веками, пока она дремала у ног Отца, оберегая его сон от враждебности Черного Облака, однажды шелестящим шепотом поведали ей слуги, голодные духи — таинству, дававшему им саму способность существовать. Оно было жутким и мерзким, оно вселяло ужас, и, будь у нее возможность выбирать, она никогда не прибегла бы к нему.

Но возможности выбирать она не имела. Она должна была найти Отца. И для этого требовались силы, которых у нее сейчас не было.

А крутые времена требуют крутых решений.

И она шагнула вперед, положив ладони, словно на плечи, на две тонкие ветви, расходившиеся от ствола.

Так. Мужчина. Молодой. Юноша. Лет восемнадцать-девятнадцать. Брюнет. Худой, даже тощий, физически слабый, часто горбится. Пальцы Суок перебирали, словно струны, испускаемые ветвями блеклые лучи. Что-то с грудью… глубже, глубже… сотни маленьких злобных существ угнездились в легких и костях, высасывая жизнь из тела — как ужасно, как отвратительно! Сам не желает прогонять их, замалчивает — еще ужаснее, еще глупее! Пуглив, застенчив, ленив, обидчив, подозрителен, истеричен. Бывшая в детстве ранимой душа сознательно огрублена самим собой и теми, чье мнение важно… Хо!

Она открыла глаза в недоумении. Этот сознательно сводящий себя в могилу мальчик, смертью своей надеющийся кому-то что-то доказать — он жил в каком-то своем мире, почти невещественном, но неприятно реальном, мире, где застывшая в вечной улыбке бумажная маска заменяет лицо. Мало того, вместе с ним там находились и другие такие же юноши — девушек было куда меньше, — и у каждого было что-то с лицом, каждый изо всех сил скрывал его чем-то: знакомой усатой маской, зеленым размытым пятном или даже простым бумажным пакетом с дырками. Мир этот был темен и жесток, безжалостен и полон мрачного злорадства — и обитателей это вполне устраивало. Они сами сделали его таким и теперь бродили в красной темноте, вооруженные до зубов, настороженно следящие друг за другом, готовые всем скопом кинуться на оступившегося.

С глухим щелчком выступившее на лбу ссутулившейся фигуры странное и непонятное слово «битард» заставило ее судорожно сглотнуть. Оно напоминало сухой, отрывистый харкающий рык свернувшегося кольцом в темной берлоге дракона.

Но выхода не было.

Стремительно, не оставляя себе времени на сомнения, она наклонилась вперед и приникла ртом к стволу, впившись зубами в тонкую кору. Горьковатый сок хлынул ей в горло.

Лол!

Рофл!

Ололо!

Соси хуй, быдло!

FUKKEN SAVED!

Суп, /б/, есть одна тян…

Ололо!

ЗАТКНИСЬ СУК

А Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

Есть одна тян.

Не читал, но осуждаю.

Ты опять выходишь на связь, мудило?

Ололо! Трололо! Набигай!

Анимуеб — не человек.

Мудило на связи!

Платиновый тред.

Кто такой, чем знаменит?

Очень толсто.

Как тонко, однако!

Нерелейтед не нужен.

Олдфаги не нужны.

Ньюфаги не умеют трифорсить!

Такой хуйни на Дваче не было.

Я тебя затролел!

Воруй@Убивай!

Деанон, травля, рейд!

Давайте троллить стены Вконтактике!

Есть одна тян.

Но тут прилетел сажаскрыл!

Пошли нахуй с моей борды, канцерогены!

Шел бы ты отсюда, петушок.

Рачки-казачки!

Есть одна тян…

Поток сырых черных хлопьев, налетевших со всех сторон, закружил и едва не смел ее сознание. Стиснутый зубами и пальцами чахлый ствол дрожал и бился в ее руках, словно пытаясь вырваться, бледно-желтое сияние налилось кроваво-красным. Даже гуща сорняков, зашумев, попыталась расплестись, оттолкнуть, отогнать отбирающего пищу. Но сок продолжал течь, и пальцы уже обрели прежнюю хватку. Тело наливалось теплом и силой.

Сидевший за клавиатурой юноша схватился за грудь и с грохотом упал со стула.

Его тело рванулось раз, другой и медленно вытянулось.

Крутые времена… ай, волна!

Сказка, рассказанная девочкой-снежинкой

Послушайте!

Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?

Так однажды сказал один ветер, который был человеком. Но ведь он ошибся, да? Ошибся, наверно. Зачем зажигают звезды? Зачем зажгли эту звезду? Ведь она не может гореть.

И если так — нужна ли кому-нибудь эта звезда?

Вы знаете, очень интересное место — этот ваш космос. Почему в нем холодно? Потому что звезды горячие. Почему дует ветер? Потому что деревья качаются. А когда качаются Деревья, в Реку с ветвей падают фрукты. А Река мутная, а Река ядовитая, закружит, унесет, растворит — крутятся плоды в желтых волнах, плывут навстречу другим Деревьям, отдают распадающуюся соками мякоть крепким корням.

Так зачем же качаются деревья? Затем, что дует ветер.

А «почему» и «зачем» — это бо-о-ольшая разница.

Это не тот ветер, что гонит рябь и свистит сквозь пальцы — стихиали буйные, но не злые, зря ветви трясти не станут. Да и не нужна им эта Река — кормить ее. Никому она не нужна. Как никому не нужны метеоры. Или бабочки. Или ядовитые дожди с изумрудных небес мира 87456. Течет, бурлит, переливается — угрюмая, смертоносная, пронзающая сектора-лепестки Мировой Розы. И трудно, ох, трудно порхать с лепестка на лепесток!

Но эта звезда — может. Потому что ее нет.

Нет нигде, ни здесь, ни там, а все-таки есть. Зажглась, но не горит. И что ей остается делать? Бродит она в тенях, пустая и тусклая, скользит между янтарных струй, ищет — где же может все сложиться не так? В каком лепестке? В какой вероятности?

Она плавала в водах Несбывшегося, пока не поняла, что лепестка этого — просто не существует. Не существует уже, или еще, или вовсе не будет. Никогда.

Математика — это еще более интересная вещь, чем космос. Для нее нет тех, кого нет. Это звучало бы смешно, если бы не было так страшно. Все они были там, где события сплелись необходимым образом: черная звезда, и желтая, и зеленая, и голубая, и алая, и розовая — и даже сиреневая, вы представляете! Вот только белой не было. Нигде.